Евгений Шалашов - Южное направление

Из своей истории я помнил, что даже после окончательного освобождения Крыма и установления на полуострове Советской власти, его не тронули ни Бела Кун, ни бабушка Земляка, а дом в Коктебеле не был ни отобран, ни уплотнен, а так и остался своеобразным Домом Творчества, где уже в двадцатые-тридцатые годы бывали сестры Цветаевы, Мандельштам, Александр Грин и Алексей Толстой.

Уже не раз говорил, что испытываю слабость к Серебряному веку, прочитал о нем много книг и достаточно много знал о его представителях. Но то, что в доме Максимилиана Волошина была подпольная явка, не знал. Не знал, зато теперь знаю. И еще я знаю, что именно «неразгаданный сфинкс Серебряного века» подыскал мне конспиративную квартиру в Севастополе, куда уже отправился Книгочеев, и куда сегодня отправлюсь я.

Для поездки в Севастополь Максимилиан Александрович раздобыл волов. Глядя в мои вытаращенные глаза — я-то считал, что за два червонца, выделенные хозяину на аренду транспорта, можно отыскать что-нибудь поприличнее, Волошин ухмыльнулся:

— Лошадей нынче не достать, либо подъели, либо в армию мобилизовали, автомобили тоже реквизированы.

— А морем?

— Пароходы с семнадцатого года не ходят, на веслах мы будем недели две добираться, на паруснике опасно. У Севастополя корабли стоят — и наши, и союзников, попадемся какому-нибудь Бладу, потопят. Я в мае из Одессы чудом дошел, а два раза чудеса не случаются.

М-да, печально. Двести километров на автомобиле мы одолели бы часа за четыре, пешком — за четыре, но дня. Ежели суворовским маршем, можно быстрее, но идти по семьдесят верст в сутки мне не хотелось. Что ж, коли выбора у нас нет, придется на волах.

Возница — немолодой армянин в зипуне несмотря на жару, за всю дорогу не сказал и пары слов, а общался с нами кивками — кивнет один раз, значит пора волов распрягать, дать им отдохнуть; кивнет два — пора становится на ночлег, благо погода нынче позволяла спать под открытым небом.

У меня было о чем спросить Волошина. Например, кто же истинный виновник его дуэли с Гумилевым? Но расспрашивать постеснялся, потому что неизбежно бы встал вопрос — а терял ли Волошин во время дуэли свою калошу, отчего его стали именовать Вакс Калошин? Как знать, не будут ли заданные вопросы неприятны великому поэту? Может, потом, попозже.

Слава богу, что для поездки Максимилиан Александрович влез в штаны и поменял греческое облачение на толстовку, надел шляпу с широкими полями, став похожим на пасечника. Мой же вид соответствовал «легенде» бывшего солдата комиссованного из армии, а уж из какой именно — Белой или Красной, неважно.

По всей дороге от Коктебеля до Севастополя мы наткнулись на патруль только один раз. Трое верховых: прапорщик лет сорока сидевший на лошади с показушной бравостью и два юнца лет семнадцати, в застиранных гимнастерках, болтавшиеся в седлах, словно мешки с картошкой.

— Максимилиан Александрович, — поприветствовал прапор поэта, неумело вскинув руку в воинском приветствии.

— Никита Кузьмич? — изумился Волошин, приподнимая шляпу. — Какими судьбами, да еще в мундире?

— Чаяниями барона Врангеля возвращен в строй, — грустно отозвался прапорщик. — Согласно последнему приказу Главнокомандующего, в Русскую армию надлежит принимать всех лиц мужского пола от шестнадцати до сорока восьми лет годных по состоянию здоровья к несению воинской службы. Вот, а мне еще только сорок семь стукнуло, признали годным, да еще мое офицерство припомнили. Определили командовать взводом, а нынче в дозор послали. Говорят, здесь где-то Пашка Макаров безобразничает, за брата, говорят, мстит.

Пашка Макаров? Любопытно. Это не тот ли Макаров, который «адъютант его превосходительства»?

— Максимилиан Александрович, а кто это с вами?

Волошин слегка смутился, задумавшись, как ему меня представить, а я вытащил из кармана документы и протянул их прапорщику.

— Все, что у меня есть. А к господину Волошину я попал по протекции Александра Александровича Блока. Встретились с ним в Москве у одного из знакомых.

Если мой коктебельский хозяин и удивился, то вида не показал. Мало ли, кто кому оказывает протекцию, и сколько «обормотов» прошло через его дом. Про Блока я малость соврал. С ним я так и не познакомился. Певец прекрасной дамы как ушел гулять по знакомым, так к нам и не вернулся, да и я, честно-то говоря, о нем забыл. Уж точно больного Блока тащить в Архангельск не собирался, а как спасти Гумилева от расстрела, это надо подумать. Впрочем, может и не случится никакого заговора Таганцева? Стоп. Отвлекся.

Прапорщик полистал мою Солдатскую книжку, внимательно осмотрел справку, выданную в Архангельском мобилизационном пункте, когда я едва не загремел в армию Северной области, вернул все обратно. Стало быть, документы Никиту Кузьмича вполне удовлетворили, а я был прав, отказавшись от предложения Артузова соорудить мне какую-нибудь «липу». Свое, оно всегда надежнее. А шансы, что кто-то сопоставит сотрудника ВЧК Аксенова и отставного солдата — минимальные.

Прапорщик с юнцами отправились ловить Пашку Макарова, хотя сомневаюсь, что втроем они смогут что-нибудь сделать. Насколько помню, Макаров создал в Крыму партизанский отряд.

— А ведь человек после русско-японской дома сидел, цветы выращивал, — вздохнул Волошин.

— Странно, он даже не поинтересовался, как человек с севера на юге очутился, — посетовал я.

— Так кого нынче этим удивишь? — с философским спокойствием отозвался Волошин. — Весь мир — сплошное перекати-поле.

— Иной, из средних интеллигентов, самой судьбой определен жить и умереть в захолустье, а глядишь — сидит на крыше вагона, на носу — треснувшее пенсне, за сутулыми плечами — мешок, едет заведомо в Северную Африку, и — ничего себе, только борода развевается по ветру, — вспомнил я одного из классиков, в здешней истории являвшимся моим современником.

— Это откуда? — заинтересовался Волошин. — По стилю Алешку Толстого напоминает.

— А это он и есть, — кивнул я и уже привычно попросил. — Только не спрашивайте, где читал, не помню.

«Третий граф» нынче должен обитать либо в Константинополе, либо в Париже, и «Похождения Невзорова» еще не написал. К счастью, Волошин не стал вдаваться в такие тонкости.

— Алешка — писатель плодовитый. Я сам всех его опусов не упомню, хотя и стараюсь следить.

От нечего делать мы пели песни. Вернее, пел, в основном, Волошин, а я пытался ему подпевать, но скоро прекратил. Русские и украинские еще туда-сюда, но Максимилиан Александрович исполнял их на разных языках — на греческом и на татарском. Он даже запел на армянском языке, отчего наш возница прервал молчание, и принялся ему подпевать. О чем была песня, я не знал, но по мелодии она показалась похожей на «Вечерний звон».