Валерий Большаков - Искусник [СИ]

Я пристроился метрах в двадцати, стараясь держаться так, чтобы между Брутом и мною маячил случайный прохожий, киоск «Союзпечати» или хотя бы дерево. Олигаршонок ступал вперевалочку, нахохлившись и сунув руки в карманы болоньевой куртки – она шуршала, заглушая шаги. Мои губы сжались – по виду и не скажешь, что наблюдаемый полон беспокойства. Ни разу даже не обернулся.

Миновав проспект по сырому подземному переходу, где гуляли зябкие сквозняки, Брут спустился на станцию метро, отсвечивавшую серым мрамором – и тут же из туннеля вылетел поезд, мелькая окнами и утишая вой. Вражинка сел в соседний вагон, но серая с черными вставками болонья не покидала фокус моего внимания, покачивалась за передним окном.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Университет».

Настроившись на терпеливое ожидание, я еле высидел – мы проехали всю Москву, и вышли в Сокольниках. Брут упорно не оглядывался. Брел себе прогулочным шагом, как будто подышать вышел, пока мы с ним не забрели в знакомый район – неподалеку, в старой, но огромной квартире, проживала Ада.

Олигаршонок чуток подсуетился, влез в переполненный желтый «Икарус», штурмуя переднюю дверь, а я, боясь отстать, протиснулся в заднюю. Через остановку мы с объектом вышли, и Брут углубился в парк – то ли вдоль проезда шагал, то ли просека, понятия не имею. Я в это время купался в эмоциях – и азарт во мне гулял, и сдержанная злость, и тревога, и страх, и глупая удаль молодецкая. Непроглядные заросли по сторонам таили угрозу, но проезд или просек купался в электрическом биеньи.

«Страхи боятся яркого света… – мелькнуло у меня. – Блин, да куда он всё несется, пес смердящий?»

Уже здорово стемнело, когда олигаршонок впервые повернулся боком – там, где просек вливался в улицу, освещенный, как съемочная площадка. Брут неторопливо вытащил сигарету, чиркнул спичкой, закурил… А потом обернулся ко мне, и сказал с легкой улыбкой:

– Ну, привет, герой-любовник.

Уязвленный, будто прилюдно заработал пощечину, я замер. Замер, понимая, что меня переиграли, но еще не подозревая, насколько. Видимо, зажженная спичка служила сигналом – мгновенно, словно ниоткуда, подкатили, скрипя и взвизгивая, две черные «Волги» – новые «ГАЗ-24», и из них полезли крепкие накачанные мальчуганы в костюмчиках.

– Пятеро на одного? – вытолкнул я, оценивая диспозицию.

– Не бойся, – осклабился Брут. – Грига, обыщи нашего друга, у него огнестрел. Сзади пошмонай!

Молчаливый Грига облапал меня – и обезоружил. Я даже не дернулся, совсем, как в прошлой жизни. Мутная злость на себя клубилась внутри, хотелось стонать и шипеть от стыда. Сжатые зубы еле расцепились.

– Я следил за тобой, а твои пацаны – за мной?

– Ну да! – с удовольствием признал олигаршонок. – Вели, как лоха!

– Чего тебе надо? – содрогнулся я.

– Много чего… – с поганой ухмылочкой затянул Брут. – Для начала…

– Уматывай обратно! – перебил я его, срываясь. – Не поверю, что ты не предусмотрел такой вариант. В будущем у тебя миллионы, иди и трать! Вали отсюда, и оставь меня в покое!

– А ты изменился… – Врублевский-Брут оскалился, и я, по старой памяти, ожидал увидеть тусклый блеск золотых коронок. – Ну, так даже интересней! Ты мне мешаешь, Антоний, вот и все. Один план сорвал, другой… Брежнев перестал пить снотворное – твоя работа? Вижу, что твоя! Да не бойся, не убью. Изуродую только, пальчики твои переломаю, глазик отковыряю – кривому мазилкой не быть!

– Да не боюсь я, придурок, – меня переполнила холодная ярость, о которой раньше я только читал. – Тебя даже калечить не надо – уродом родился!

Лицо Виталия Врублевского изменилось, будто в киношном спецэффекте – сквозь него проступили, словно протаяли знакомые черты Федора Брута, а в глазах замерцали огонечки бесовского нетерпения. Раздувая ноздри, алея щеками, олигаршонок медленно потащил из кармана литой кастет.

Там же, чуть позже

Красиво звучит: «Любовница!» Сразу чувствуется привкус греховной сладости, да с эдакой жгучей горчинкой – то ли порока, то ли драгоценного откровения, когда отринуты людские табу и перейдена последняя грань.

«А еще красивше – возлюбленная!» – улыбнулась Лида, рассеянно прислушиваясь к надрывному ворчанью «Лады». Машинка будто сварливо выговаривала ей, да всё без толку. Холеные руки уверенно сжимали оплетенную кожаными ремешками баранку, зрачки метались по шершавой корке асфальта, встопорщенной лучами фар, а мысли витали совсем в иных пространствах, отзываясь лукавым изгибом губ.

В будущем она не жалела об амурном своем порыве. Ни капельки. Ни секундочки не переживала из-за измены мужу. Не выясняла даже, чему подчиняется – великой любви или сердечной смуте. Просто переменился однажды ликующий ветер, закружил ее и унес в блаженную даль! Смахивая пыль ветхозаветных условностей, срывая запреты, как желтые осенние листья, раздувая угли сгоревших мостов…

– Антошка-тошка-тошка… – шепотом пропела Лида. Не зажимая в себе ознобец восторга, она рассмеялась, и «Жигули» тихонько заурчали в ответ.

Движенье на улицах потихоньку сбавляло обороты. Навстречу протарахтел лишь заполошный «ЗиЛ», потупясь ближним светом. Конец рабочего дня, горнистам пора выдувать вечернюю зорю…

Разлив сумерек над Москвой загустевал пронзительной синью, и мрак подступал все ближе, дыша аспидной чернотой в боковые стекла машинки. Паюсные призмы высоток, выглядывавших над Сокольниками, обсыпались уютным сверканьем окон. Парила в потемках, накаляясь малиновым сияньем, идеологическая мантра «Слава КПСС!»

«Припозднилась я что-то с этой Адой», – подумала девушка с ноткой беспокойства. Ездить ночью или в дождь она терпеть не могла. Сидишь, как в подводной лодке – не видно ничего, рулишь наугад…

Впереди за поворотом деревья бесцеремонно растолкал широкий, мощеный бетонными плитками просек, выбеленный неприятно ярким светом. Первобытное чутье кольнуло ледяной иглою: что-то неладное творится…

Лида слегка напряглась, а пикантный восточный разрез синих глаз сузился еще пуще – просек забаррикадировали две угольно-черные «Волги», блестевшие, как мокрые глыбы антрацита. Четверо крепких, плотных парней в ладно сшитых костюмах и при галстуках молча стояли рядком, будто манекены за витриной универмага, а двое мужчин топтались под фонарем, выясняя отношения. Их четкие смоляные тени кривлялись, ломаясь и вытягиваясь к кустам, но вовсе не они завладели девичьим вниманием. Или они? Что, что уловил мимолетно брошенный взгляд? Какую тревожную картинку запечатлел?

Повинуясь архаичному инстинкту, владелица «Жигулей» быстро выключила фары и сбросила скорость. Сердце частило в такт лошадиным силам…