Майкл Муркок - Иерусалим правит

Он становился все нетерпеливее.

— Герр Питерс, я не вижу причин, почему страна, которая обычно не мучит и никак не терроризирует своих граждан, должна принимать условия стран, которые именно так и действуют. С позиций обыкновенной нравственности, уважаемый господин, мы, очевидно, гораздо выше их.

— Но до какой степени? — вмешался мистер Микс, проходивший мимо со своей камерой.

Он удалился прежде, чем Отто успел ответить, поэтому немец снова обернулся ко мне.

— Я все еще не готов к тому, что черномазый ведет себя со мной так небрежно, — заметил он. — Но эти американцы все одинаковы, как говорят. Вам понравился Голливуд, герр Питерс?

Он был моим вторым домом, сказал я. Золотой мечтой о будущем. Мои слова поразили Шмальца. Я не знал, что в немецких военных кругах тогда было модно хулить все американское, особенно если это пришло из Голливуда или Нью-Йорка, в то время как во Франции обаяние Соединенных Штатов не меркло. Для французов это было место, где все мифы стали реальностью. Мне обе точки зрения казались довольно шаблонными. Недоумение толерантного мистера Уикса, столкнувшегося с самыми экстравагантными особенностями американского общества, было куда легче понять.

Так проходила первая из нескольких продолжительных бесед, исключительно продуктивных и оригинальных, которыми мы вчетвером (мистер Микс постоянно держался в стороне, паша и мисс фон Бек большей частью отсутствовали) наслаждались во время случайных остановок. После первой вспышки фанатизма я стал ограничиваться тем, что опускал голову и бормотал молитвы, подражая турецким аристократам; своим новым товарищам я объяснял, что по дипломатическим причинам считаю необходимым здесь признавать мусульманскую веру. Хотя они так никогда и не поняли этой стороны моей жизни, подобные мелочи не мешали нашим задушевным спорам за трубками и скромным стаканчиком бренди в конце дня (паша еще предлагал всем гашиш), когда мы собирались у костра, наслаждаясь ароматом дикого вереска и цветочных полей; ветер все еще доносил легчайший запах пустыни, пламя мерцало, и жизнь в лагере постепенно затихала, а мы сидели в дружеской теплой атмосфере у самых вершин гор, которые греки назвали именем титана, державшего на спине мир. Возможно, это напоминало символическое содружество благородных христиан, поклявшихся, что они прославят имя своего Избавителя и возьмут на себя обязательства всей цивилизации, — мы очень часто возвращались к теме обязанностей и жертв империи. Мистер Уикс сказал, что нет ничего лучше хорошего разговора с несколькими башковитыми парнями, каждый из которых — специалист в своей области. Нам было удобно общаться на французском языке, но, когда саперу становилось трудно следить за ходом беседы, мы переходили на английский.

Для нас не существовало запретных тем, и я сожалел только о том, что наш хозяин и мисс фон Бек не могут присоединиться к разговору, поскольку они были исключительно остроумными собеседниками. Однако в результате мы часто обсуждали самого пашу. По мнению графа Шмальца, например, эль-Глауи сознательно создавал романтические легенды о себе, хорошо понимая, что они наделяли его дополнительной силой, особенно в либеральных европейских кругах.

— Эти ребята простят тебе любой позор, если ты представишься проигравшим — хоть в каком-то отношении.

Паша добился поддержки консерваторов благодаря военным действиям и абсолютной преданности французскому делу, но он принимал самых разных гостей, которые имели влияние в своих странах. У всех мусульманских лидеров было в крови вести двойную игру с мировыми державами.

— Но все это — фантазия, — продолжал Шмальц. — И она основана на ужасной несправедливости и жестокости, о которой нам никогда не позволят узнать. Вы видели в какую-нибудь из ночей темницы в замке? Я видел. И даже видел — и нюхал, — что там внутри. Горящий мусор скрывает кое-что похуже. Эти люди до сих пор расчленяют живых врагов на публике. В каждой деревне есть рабские рынки. Семья — и, следовательно, кровная месть — вот их единственный закон. И все же наши великие немецкие драматурги и наши композиторы приезжают сюда; они восторгаются героями «Тысячи и одной ночи» и возвращаются в Берлин, описывая чудеса цивилизации при дворе паши. Сейчас, друзья мои, повсюду слишком много людей, готовых поверить рассказам о диковинах и сентиментальным глупостям.

Дымя наргиле, лейтенант Фроменталь покачал головой, выразив дружеское несогласие.

— Почему нам нельзя верить в чудеса, волшебство и счастливый исход, м’сье? С Богом дела обстоят так же. В чем же, спрашивается, смысл неверия?

— Бог — не спасение, а долг, — ответил слегка опечаленный Шмальц. — Я говорю не о синематографе, герр лейтенант, а о насущных общественных проблемах. О политике. Я убежден, что все мы с превеликим удовольствием насладимся зрелищами герра Питерса. Всем нам, уверен, иногда нужно немного развлечений. Но переносить эти представления в реальный мир… Конечно, вы не станете утверждать, что нравственные установки «Ковбоя в маске» должно принять все современное общество?

Тут мне пришлось его прервать.

— Я предлагаю вам сначала посмотреть кинодраму, а потом уже судить о ней, герр граф. Она создана в той же моралистической традиции, что и «Рождение нации».

Немец был достаточно хорошо воспитан — он покраснел и даже принес мне грубоватые извинения. Шмальц добавил, что не имел в виду никого из присутствующих. Он с подобающим уважением относился к профессиям и моральным ценностям других. В конце концов, мы жили в современном мире, и некоторые факты нужно было просто принимать. Таким образом, идеальный немец вернулся к своему первоначальному вопросу.

— Положение в мире слишком опасно для того, чтобы потакать фантазиям; конечно, речь не идет о нынешнем великолепном спектакле, которым, наверное, все мы наслаждаемся. Но лично мы, — добавил он, — не очень часто слышим крики, доносящиеся из застенков.

Мистер Уикс пробормотал, что, по его мнению, если и были какие-то нарушения, то французские власти давно рассмотрели бы дело и, в случае необходимости, все исправили бы. В конце концов, с влиятельным союзником нужно было заключать определенные договоренности. Французы просто не могли поддерживать тирана.

— Поэтому он делает тиранию менее заметной. И все мы принимаем его гостеприимство и любезность, участвуя в сокрытии целой системы пыток, вымогательства и террора! — Шмальц не сдавался.

Он был из тех чрезмерно щепетильных немцев, которые создали туркам немало проблем во время армянского кризиса. Я мог только восхищаться им, не обязательно соглашаясь с его мнением и даже не симпатизируя ему лично.