Майкл Муркок - Иерусалим правит

— Есть кое-какая разница. — Я уже устал от этого бесконечного спора. — Когда мы с вами были в Голливуде — мы знали, кто плохой, а кто хороший. В этом вся разница. Наши фильмы содержали твердую мораль, а не подстраивались под общепринятое мнение. А теперь все словно подвешено в воздухе. Ничего удивительного, что дети сбиты с толку.

Какой смысл включать этот телевизор? Младшие Корнелиусы говорят мне, что я должен купить цветной. Зачем беспокоиться, отвечаю я, когда все прекрасно видно и в черно-белом. Радио становится хуже и хуже, там полно нелепой грязи и самодовольных викторин, в которых участвуют те же самые люди, что несут ответственность за всю грязь. Если Тони Хэнкок — комик, то и Гарольд Уилсон — тоже комик [300]. Оба, кажется, обвиняют остальной мир в своих неудачах. Им придется посмотреть правде в глаза. Общество не хочет того, что они предлагают. То же самое и с пьесами и книгами, которые создают молодые люди. Разве это — искусство? Если жалость к себе стала искусством, скажу я вам, тогда нет ничего удивительного, что все евреи — теперь художники. Если самореклама — искусство, то любой британец — художник!

Я пытаюсь воскресить красоту мира. Раньше, когда ноги у меня еще хорошо гнулись, я отправлялся на прогулки в Кенсингтонские сады, а затем, после того как весь Гайд-парк постепенно стал детской площадкой для отвратительных космополитов низших классов — в Холланд-парк, где в изобилии произрастают чужестранные деревья и кустарники, но гибриды встречаются очень редко. Как я люблю Лондон в весеннюю пору, когда он окутан запахом ранней сирени и нарциссов, желтофиолей, тюльпанов и незабудок, люблю эти лужайки лимонного и красного цвета, большие каштаны, которые только покрываются листвой, распустившиеся вишни. Я поднимался в верхнюю часть Лэдброк-Гроув [301], где располагались все лучшие сады, а затем медленно прогуливался вниз, к Холланд-парк-авеню, вдыхая запах кустарников и цветов, запах жимолости и сладких платанов, вспоминая детство, проведенное в Киеве. Так же я прогуливался по Крещатику в один из дней, столь хорошо знакомых нам в России: когда внезапно, в мгновение ока, уходит зима и наступает весна. Теплые желтые кирпичные стены Киева начинали впитывать солнечный свет, и парки, и улицы, и пустыри, и все маленькие пригороды вроде нашей Куренёвки сияли разными цветами, с ярких витрин исчезали зимние ставни и открывались новые сокровища; даже трамваи становились блестящими экипажами, легко плывущими в солнечных лучах и уносящими нас по холмам и долинам рая. Город, построенный на холмах, отличается от всех прочих. Лондон возведен у мелкой реки, которую можно перейти вброд, но у него есть все укрепления, необходимые для поселения, расположенного в долине. Холм — естественная защита, и живущие на холмах, конечно, чувствуют себя в большей безопасности. Лондонцы всегда громко рассуждают о своем превосходстве, как будто они знают, насколько уязвимы на самом деле. То же касается и Берлина. И все же нет ничего подобного лондонской весне, свежей от дождя и серебристого света, со множеством оттенков зелени — словно нефритовый лес, изобилующий тюльпанами, фиалками и нарциссами. Британцы, неспособные выражать привязанность друг к другу, расточают любовь на цветы и животных. Они выставляют картинки с изображениями роз там, где иные вешают распятия. Даже сорняки и овощи для них — национальные символы. Нет на Земле города, где было бы столько счастливых собак, кошек и зеленых лужаек. Если это и не Рай Блейка, то, по крайней мере, Иерусалим для джек-рассел-терьера, восточной короткошерстной кошки, попугая жако, британской королевской или курицы род-айленд. Здесь даже хорьки стали домашними!

Все это могло бы показаться прискорбным, но стремление дарить любовь животным или цветам становится понятнее, когда посмотришь на среднего представителя английского простонародья. Он так самоуверен, так воинственно глуп, так невоспитан, он плох снаружи и изнутри — другого подобного существа в целом мире не найти. Можно восхищаться теми, кто еще пытается спасти это существо, чья единственная польза и единственная цель (для того племя и создавало его) — служба в какой-нибудь ужасной заграничной армии. А теперь колоний не осталось — и Британии некуда отправить это существо. Позерство таких людей становится нелепой шарадой, лишенной всякого содержания и смысла. Надо ли удивляться, что их ежегодное развлечение, единственное представление, которое они посещают в театре, — рождественская арлекинада, где ничтожные комики награждают свежую поросль мужланов всей тяжестью унаследованных ими предрассудков и грязи? Эти скоты научились хвастаться собственной вульгарностью. Вот он, идеальный люмпен-пролетариат, — люди, которые считают добродетелями именно то, что мешает им достичь лучшего положения. Их Библия — «Сан». Библия гордости, лишенной достоинства или духа. Если эта армия горлопанов станет солью земли — тогда я не смогу наслаждаться едой, созданной на такой земле. Ведь она, армия, состоит из тех же мужланов, которые обеспечили дурную славу нацистской партии и заправляли Думой в 1917 году.

Миссис Корнелиус может простить этим людям все. Она говорит, что гордится принадлежностью к рабочему классу. Я могу только оплакивать уничтожение хорошего вкуса и общественной морали. Я не раз предлагал свои материалы Би-би-си, но, конечно, я не принадлежу к Банде педерастов, как их называет Бишоп, и не хочу продаваться. Единственный раз посетив «Всемирную службу», я тщательно следил, чтобы брюки оставались застегнуты, — все попытки облапать меня были встречены вежливым, но решительным неодобрением. Я сказал, что слишком стар для таких вещей.

— Ты отшень гордый, Иван. Это — твоя трагедия, — говорит она.

Миссис Корнелиус всегда полагала, что моя честность стала самым большим препятствием на пути к успеху — неважно, какой путь я избирал. Подобно фон Штрогейму [302], я не изменил своему таланту, не продался тем, кто предлагал самую высокую цену, только ради того, чтобы получить прибыль или добиться одобрения какого-то политического деятеля. Очень многие эмигранты решились на это, и не могу сказать, что осуждаю большинство из них; но и себя я осуждать не намерен. Не моя вина, что я стал жертвой немодного ныне чувства собственного достоинства. Мы сотворены людьми. Нам следует ценить это. В наши дни все стремятся к единому стандарту — думать одинаково, действовать одинаково, мечтать об одних и тех же вещах, все ради «психического здоровья». Это мне не по вкусу. Мы становимся рабами каких-то унылых программистов. Я первым готов осудить и большевиков, и фашистов за ошибочные, механистичные решения. И Фрейду, и Марксу, конечно, следовало бы за это ответить. Они поднялись на пьедесталы, а Ницше, незамеченный и униженный, сражавшийся, как Макс Штирнер [303], за человека, за будущее сверхсущество, сокрытое во всех нас, давший философский стимул моим летающим городам, моему видению духовного ордена самураев, который протягивает руку помощи всем расам и классам, согласно их уровню зрелости, — Ницше был предан забвению. Конечно, Ницше связали с нацистами, но в этом он виноват не более, чем святая Иоанна виновата в том, что ее считали сторонницей Тюдоров, потому что она была с политической точки зрения полезна Генриху Восьмому [304]. Мы же не станем говорить о том, как Генрих вообще относился к женщинам! Я всегда готов довериться тем, кто этого заслуживает, и возложить вину на истинных ответчиков, независимо от партии или веры. Но теперь, как заметил Гёте, суждения, основанные на опыте, незаконны. Сегодня нужно послушно следовать за компьютерными технологиями, и горе глупцу, который попытается противопоставить опыт всей жизни фантазиям каких-нибудь молодых людей! В этом отношении, по крайней мере, другой брат, Фрэнк, не настолько плох, но не стоит даже пытаться поговорить с Джерри или Кэтрин. Неважно, соглашалась миссис Корнелиус со своими детьми или нет, но она всегда защищала их. Она была настоящей тигрицей, если речь шла о детях. Только ей дозволялось критиковать их. Я позвонил Джерри в тот день, и он отправился повидать ее. Он был с ней, когда она умерла. Я заглядывал к ней постоянно, но мне приходилось оберегать магазин — здесь очень много вандалов. Он приехал сразу же, и поэтому, поверьте, я предоставляю ему свободу действий. Но он ревнив. И теперь, кажется, он избегает меня. Она говорила мне такие вещи, которыми никогда не делилась с детьми.