Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Начало

Но и тогда еще многие мировые политики были уверены, что в уже привыкшем к западному образу жизни Иране исламизация с треском провалится и шах вернется, получив помощь Запада (такое уже было в 50-х годах XX столетия).

Однако на сегодняшний день Иран уже почти 40 лет является исламской республикой.

Шах Мохаммед Реза Пехлеви умер в изгнании в Каире в 1980-м году.

Шахбану Фарах со старшими детьми и внуками живет в США, где в 2003-м опубликовала свои мемуары «Беззаветная любовь» – о любви к родине и к покойному шаху. Формально в иранских иммиграционных кругах официальным наследником персидского престола в изгнании считается старший сын шахской четы Реза Кир Пехлеви. А неформально главой дома Пехлеви диаспора считает шахбану Фарах, стоящую на пороге 80-летнего юбилея. Живая легенда персидской монархии рассказывает своим внукам про Иран и очень переживает, что они никогда не видели родину. Сама шахиня и ее дети не видели родной Тегеран с того самого, рокового для них 1358-го года.

Иран живет по солнечному календарю (Солнечная хиджра, в ходу только в Иране и Афганистане, все прочие мусульманские страны пользуются классическим исламским календарем – Лунной хиджрой) (см. сноску-1 внизу).

Согласно Солнечной хиджре, Исламская революция победила в Иране в 1357-м году (в феврале 1979-го), 1358-й год (21.03.1979 – 21.03.1980), стал переходным, а в последний день шахривара 1359-го (22.09.1980) началась война с Ираком, продлившаяся 8 лет.

Через 6 лет выяснится, что, несмотря на захват в заложники в Тегеране американских дипломатов и взаимную ненависть народов, все 8 лет США тайно поставляли Ирану оружие и запчасти к боевой технике. А Советский Союз, открыто осуждая вторжение Саддама Хусейна в Иран, все 8 лет вооружал Ирак, связанный договором о дружбе и сотрудничестве от 1972-го года и собственными интересами в ближневосточном регионе.

21 марта 2018-го года в Иране начался месяц фарвардин 1397-го года.

* * *

Тегеран, ты мне снишься.

Воспоминания о тебе мне дороги. Поэтому я и решила написать эту книгу.

Когда я слышу азан – призыв к намазу – я до сих пор представляю себе раскалившийся за день, а теперь тихо тлеющий красный шар, устало катящийся за темно-серую ломаную линию Эльбурса. И вижу, как на город опускается тьма – внезапная, как всегда на востоке. Именно эту картинку изо дня в день я наблюдала из окна в ванной.

В московских ванных я никогда не встречала окон. В Тегеране у нас была огромная ванная, с большим двустворчатым окном, выходящим на север. Мы жили на высоком этаже, и из ванной открывался самый лучший вид – на северные фешенебельные районы в предгорье Демавенда (Демавенд – спящий вулкан в горном хребте Эльбурс (Альборз) на севере Ирана, в провинции Мазендеран высотой 5870 м над уровнем моря, высшая точка Ирана и всего Ближнего Востока).

Я любила запираться в ванной, включив воду, будто моюсь (мама запрещала высовываться в окно) и, свесив ноги, устраиваться на подоконнике в предзакатное время, когда тегеранцы выходили с шлангами поливать тротуар перед своими домами.

К вечеру асфальт раскалялся, как плита, шипел и пускал клубы пара. Пар поднимался ввысь, смешиваясь с ароматами специй, горы на севере подергивались дымкой, бело-сиреневой и легкой, как чадор незамужней персиянки.

И в тот самый момент, когда тлеющий диск тяжело валился за Демавенд, над городом разносился азан.

Перелетая эхом от репродуктора к репродуктору, пронизывающие его звуки уходили вверх, к горам, и растворялись где-то там, где наши молитвы принимаются к сведению.

А тем временем город, минуя скучные серые сумерки, почти мгновенно, как персиянка чадру, накидывал густое пряное покрывало теплого вечера. Эти всегда внезапные тегеранские вечера, перетекавшие в бархатные ночи, казались мне многомерными, загадочными и полными тайн. А как только в черном неподвижном небе зависал лукавый полумесяц, многообещающе заглядывая к нам в окна, мы опускали светомаскировочные портьеры. С началом войны это стало непременным ритуалом.

Война началась в последний день месяца Шахривар и длилась долгие восемь лет. Но вечерний азан все равно оставался самым волнующим.

Азан в распевном исполнении персидских чтецов считается одним из красивейших в мире. А во мне его звуки и тогда, и сейчас, почти 40 лет спустя, неизменно пробуждают одновременно тревогу и нежность, тихую печаль и спокойную мудрость… И какое-то еще ощущение, название которому я никак не подберу. Что-то похожее на «выход в верхний мир», как сегодня описывают его адепты эзотерики.

Звуки азана до сих пор возвращают меня в то время и в то место.

Увы, все эти годы поделиться своими тегеранскими историями я по разным причинам не могла. Да и едва ли кто-нибудь, кроме тех, кто был там и тогда, оценил бы по достоинству их своеобразный юмор и авантюризм.

Помню, как мы с моими тегеранскими приятелями-мальчишками весело обхохатывали историю, как моя мама вывела из подполья верхушку курдского освободительного движения.

А несколько лет спустя, когда я пыталась повеселить этим же случаем своих московских сверстников, они лишь таращили на меня глаза, прикидывая, совсем ли я сумасшедшая или просто наглая врушка?!

Но раз уж я пронесла тегеранские истории почти через четыре десятка лет и они до сих пор меня тревожат, значит, быть им рассказанными. Тем более, срок давности деяний давно истек.

Теперь уж можно признаться, что именно я в 1979-м году завезла на территорию молодой Исламской Республики Иран две бутылки советской пшеничной водки. Они были в туловищах двух больших шагающих кукол из «Детского мира» на Дзержинской. Накануне мне исполнилось девять, и кукол из моих девчоночьих грез подарили мне на день рождения. Я так трогательно прижимала своих любимиц к груди на таможенном досмотре, что иранским пограничникам даже в голову не пришло проверить, нет ли у них чего в животе.

Мы как раз возвращались в Тегеран из отпуска. До исламской революции в подобной контрабанде не было нужды: иранская столица изобиловала ресторанами и ликер-шопами. Но после того как новая власть ввела сухой закон, лучшим подарком коллегам с Родины стала русская водка.

Тогда меня использовали втемную: про горячительную начинку своих любимиц я, разумеется, не знала. И о своем подвиге во имя русской любви к зеленому змию узнала намного позже. Тогда же я была просто удивлена внезапной щедростью родителей. До поездки в Иран я больше всего на свете мечтала о дивной, волшебной кукле, которая умеет шагать, если ее поставить на пол и взять за руку! Я увидела такую сначала у подружки, а потом ее нескольких в витрине «Детского мира», и потеряла покой. Но тогда, как я ни выпрашивала, шагающую куклу мне не купили. Все-таки Лена – та, которая немного пониже и менее нарядная, стоила целых двенадцать рублей. А роскошная Нина – все шестнадцать!