Виктория Михайлова - Приговоренный

Уже стемнело, когда нас позвали ночевать в дом напротив. В караульном помещении все были русские. Коловрат немедленно пустился в какие-то долгие переговоры. Отвечали ему охотно. Все устали, всем хотелось излить душу. Я же места себе не находил. Нас накормили жидким супом, и дали по куску такого сухого хлеба, что он казался сделанным из опилок. Но за весь день я ни разу не видел, чтобы приговоренным отнесли хотя бы краюху такого же сухого, ужасного хлеба. Вся их еда сегодня состояла из каких-то монастырских запасов, уместившихся в одной небольшой корзине. А ведь в доме содержат двенадцать человек! Осторожно спрятав свой «ужин» за пазуху, я выскользнул за ворота, и направился к бывшим купеческим хоромам. Моего побега никто не заметил. В доме Ипатьева горел тусклый свет в тех трех окнах, которые не были забиты досками. Во дворе же было темно, хоть глаз выколи. Ближайшие несколько фонарей оказались разбиты. Возможно, специально. За ворота я прошел без особых затруднений, предложив стоявшему на часах румыну разделить ужин с остальными. Кроме соблазнившегося жидкой похлебкой охранника во дворе ещё кто-то был. Два человека, которых в темноте не было видно, курили и тихо беседовал. Я присел за телегой и прислушался.

– Да у меня самого трое! – шептал какой-то мужчина, – не могу, поймите!

– Николай Александрович готов на все, – уговаривал его собеседник, – коллега! Я прошу вас! Хотя бы мальчика!

– Да что я остальным-то скажу? – хрипло возражал первый голос.

– У нас есть бриллианты, – шепот стал тише, – у девушек в корсетах зашиты. Об этом никто не знает. Заберите себе все, разделите с другими.

– Товарищ Боткин! – вскинулся обладатель хриплого шепота, – в стране голод! Я все найденные ценности сдам по описи в ЧК тотчас же после расстрела.

– Гос… товарищ Юровский, – доктор Боткин заговорил настолько тихо, что я почти перестал его слышать, – вы же добрый человек. Вы мальчика-поваренка спасли. Это же чудовищное преступление убивать детей. Алеша сыну вашему ровесник. Вы бы выстрелили в своего сына? А если бы кто-то собирался в него стрелять, неужто не попытались бы помешать?

– Чтобы вам за себя не попросить? – желчно, но уже решившись на что-то, спросил Юровский.

– Это ЕГО последняя просьба, – вздохнул лейб-медик, – в таком не отказывают.

Всю ночь я глаз не сомкнул. Днем профессор Санаев настоял, чтобы я хорошенько выспался, но я был, как в лихорадке. И все высматривал на дворе Юровского. Все известные мне фотографии и даже какой-то криво написанный портрет никак не отражали действительности. Ну не передают фотографические карточки всего ужаса в глазах у людей, которым ночью предстоит убивать беззащитных. Сперва я думал, что легко опознаю цареубийцу по звериному блеску в глазах, по яростной готовности расправиться с врагами революции. На худой конец, по внушительным усам. Как бы не так! Усатыми были все поголовно. А злым блеском глаз меня одаривал лишь лохматый песик царевича, которому из-за тесноты не позволяли оставаться со своим хозяином в комнате. Спаниель тосковал, и весь день скреб входную дверь в надежде пробиться «домой». Я подумал, что пес попросту голоден. Достал свой запас, и протянул собаке кусок окончательно зачерствевшего хлеба. Но тот подачку не взял. Пришлось оставить еду на земле. А самому присесть в отдалении, на поленнице. Сон пришел быстро и незаметно.

Проснулся я глубокой ночью. От непривычки спать сидя у меня свело спину. Ноги тоже затекли. Картуз я нашел на земле. Пока я спал, он скатился с моих сальных волос, и мне пришлось порядком испачкать руки, пока я не наткнулся на него. Рядом с поленницей, послужившей мне походным лежаком, стояла пара поношенных, но целых сапог. В темноте я не сразу сообразил, что это вообще такое. Голенища были мне тесноваты, но размер подошел. Сапоги были мягкие, хорошо разношенные. Подошва у них оказалась хорошая, не скользкая. Но вот с найденной внутри левого сапога бумажкой пришлось отправляться в дом. Прочесть записку здесь не было никакой возможности. Я втиснулся в узкую дверь, и отвернувшись к еле теплящейся свечке, накрытой обычной стеклянной банкой с выбитым дном, прочел:

«Вам нужнее. Носите на здоровье. Спасибо за хлеб для Джоя».

В это время где-то наверху стукнула дверь, и послышались шаги нескольких человек. Я заметался, не зная, как выбраться незамеченным. В конце концов я юркнул в угол у самой двери, и затаился в тени. Если меня о чем-то спросят, прикинусь дурачком. Мимо меня прошли трое мужчин, потом высокая полная женщина, и несколько молодых девушек. Все они были сонные, наскоро причесанные. Сопровождавшие их охранники заметно нервничали. Прошел, не заметив меня, Коловрат Вавилович. Следом спускался высокий худой бородатый мужчина с мальчиком-подростком на руках. Узнать в нем царя было уже невозможно. Я только и видел что его сапоги. Слишком большие, свободные в голенищах. Взятые им у чужого человека, много более полного.

За царем шел, как мне показалось, Юровский. Но в полутьме я мало что различал. Я вообще старался слиться со стеной, насколько мне позволяли мои габариты. Но тут царь осторожно, как будто этот жест был у него давно отработан, сунул мне в руки мальчика. Я опешил. Ни один человек не обернулся на этот жест. Никто не замедлил шага. Все спускались в подвал, как во сне. Как будто шли за невидимым крысоловом прямо в море. К смерти. Только Юровский, поравнявшись со мною, легонько пихнул меня в бок, так, что я высадил плечом незапертую дверь, и шепнул: «Текай»

Ну, я и побежал.

Бежал я недолго. Вскоре перешел на шаг, а когда понял, что никто меня не преследует, и вовсе остановился отдышаться. И только тут осознал, что направляюсь в сторону реактора. Как маленький мальчик, я бежал «домой», туда, где безопасно. Мысли путались. В тот момент я почему-то думал, что меня выпрут из универа, и я загремлю в армию на пять лет. Судя по всему, вместе с Аликбеком, чьим пропуском я воспользовался. А ведь мы планировали служить, как нормальные выпускники, год. Алька со своей красной корочкой вообще мог рассчитывать на трехмесячную альтернативную службу. Короче от меня одни проблемы. Ну, меня-то армия ничем не удивит, а вот Альку там даже девчонки бить будут, наверное. Он хлипкий. Ещё всплыла в памяти старая Батина армейская песня. Он её часто насвистывает:

– Ура! Я дурак!

Чтобы в Красной Армии служить,

Спинозой можно и не быть,

Но я такой дегенерат,

Что не годен и в стройбат.

Я писаю в простыни,

Я делаю в штаны.

Таким западло и на час

Доверить мирный сон страны.

Царевич молча меня разглядывал. Наверное, как и я, он не знал, что сказать и не совсем отчетливо понимал, что происходит. Интересно, куда бы он делся, если бы я не стоял возле двери? Возможно, Юровский вынес бы его сам. Посадил в лесу на пенек, и оставил умирать. По уму нужно было подождать Коловрата Вавиловича. Надо думать, что за долгие годы работы у него бывало всякое. Он, конечно, уже знает, что Алексея Николаевича на расстреле не было. Я сказал «по уму»? Забудьте! Мозг подбрасывал мне какие угодно воспоминания, ненужные факты и кадры из старых фильмов. Все, кроме действительно правильного решения. И, если честно, я был в ужасе.