Ерофим Сысоев - Повесть без названия

Только что передали по радио: разбился самолет на Азорах. Я как раз наблюдал в обрезочной, как пакуют в коробки наш журнальчик, и от скуки возился с библией издания американской методистской церкви, изучая ее переплет: пластиковая корочка-обложка каким-то немыслимым образом соединялась с толстенным пакетом страниц – ни клея, ни обычных в таких местах рыхлых тряпочек типа марли… В общем, чудеса техники.

Когда диктор закончил с новостями, книжка сама собой раскрылась в начале, и взгляд невольно побежал по строчкам – «…Иехония родил Салафиила…».

Далее выяснилось, что Салафиил в назначенный срок родил Серуббабеля, тот – Авиуда, Авиуд – Елиакима, а Елиаким – Азора. И после этого скептики говорят, что мыслеформы нематериальны! Салафиил рожает не просто Бабеля – это бы еще держалось каких-то рамках… нет, он, вопреки всем законам природы, рожает Бабеля со странным для слуха префиксом, тот через какое-то время обзаводится праправнуком, и португальцы легкомысленно дают вновь открытым островам в океане его имя. И что? «Мана сеньге резултат», – как величаво выражаются носители тюркского словарного багажа. На Азорах теперь катастрофа за катастрофой.

Легкость мысли у меня после кислоты просто необычайная. Шеф не нарадуется, хотя и старается не показывать этого слишком явно…

…Беззвучно исчез за окнами Зинген, в котором вагон прицепили к другому составу, и сразу за ним поезд потонул в Шварцвальде: так и пошли чесать по бокам синие ели, увешанные доверху рыжими, празднично поблескивавшими свежей смолой шишками.

В баденском Хаттингене сделали остановку. Фон Бюринг, едва дождавшись пока вагон станет, спрыгнул с подножки на перрон и помчался к вокзалу, придерживая одной рукой брякающую по мостовой саблю, а другой – блестящий шлем со шпитцем, доставшийся ему в штабной каптёрской немного не по размеру.

Пассажиры прильнули к окнам, легкомысленно нарушая данные в Цюрихе Платтену обещания сохранять в пути инкогнито.

Наконец снова появился Бюринг. Теперь он шагал неспеша, ножны с колесиком на конце волочились по платформе, звонко отщелкивая сор и камушки, а руки лейтенанта оттягивали две громоздкие корзины. Шлем, наползая на глаза, сидел на голове крепко, отливая полуденным солнышком.

– Каспада! – Голос фон Бюринга вновь зазвенел. – Каспада! Прашу угощатца… курка, млеко… яйки.

Пассажиры восторженно загомонили. Звякнул колокол на перроне. Путь теперь лежал в Штутгарт…

…Брак мой окончился весьма скоро, мы не сошлись характерами, и теперь предстояло как-то разъехаться. Я уже ночевал по знакомым и вскоре вновь закутил по-холостяцки: текила, немножечко кислоты… и, конечно, разумное, вечное – то есть дамы и девушки. Удивительно, как скоро всё это сплелось в упругий клубок, которой, казалось, уже никогда не распутать.

На Гражданке 2 2 Гражданский проспект в Ленинграде и неформальное название прилегающих к нему кварталов. давали «гумилевскую» лекцию. Цыпин заехал за мной на своем потасканном «москвиче», по пути мы подобрали нашу протеже – студенточку филфака, щедро одаренную жизнелюбием и формами, – и через час уже толкались в тесной прихожей, среди множества шуб и пальто, остро пахнувших морозной улицей. «Этот русский запах снега…», как подметил много раньше в Париже дон Аминадо, он же Аминодав Шполянский, лирик, масон и эмигрант отчасти сатирического толка.

В дебрях путаных и еще не ухоженных новостроек в огромной – по меркам советским – пятикомнатной квартире, сдержанно меблированной потемневшими от времени пузатыми комодами, кривоногими креслами и банкетками, собралось около полусотни человек. Тут был даже рояль – не потемневший, а вполне современный и потому отчасти профанирующий хозяйскую мебельную декорацию. Ждали кого-то из сподвижников теоретика пассионарности. Наконец он тоже прибыл, наскоро прикрепил к стенам кнопками большие листы оберточной бумаги – и лекция началась.

На листах пестрели контуры географических карт с неровно заштрихованными очагами распространения славянских племен и их природных супостатов. Интенсивно-синтетические цвета толстых волоконных фломастеров, тогда едва появившихся, делали импровизированные карты необычайно нарядными. От славян к супостатам тянулись жирные и яркие стрелы. На глазах зарождалась империя.

С филфаковской девушкой, которой меня нагрузили знакомые за честь попасть на неофициальную и не заявленную где надо лекцию, мы по дороге болтали. У ее дома на Некрасова и Цыпин, и я галантно вылезли из машины, раскланялись, а затем пассажирка уселась на заднем сидении и мне из деликатности пришлось занять переднее место, справа от Цыпина. Сам не знаю, как моя левая рука непроизвольно завалилась за спинку сидения и оказалась сзади, так сказать на женской половине, но она тут же была ухвачена нашей спутницей, теребившей ее затем до самой Гражданки. Было неловко перед Цыпиным.

Назад на Некрасова мы добрались на удивление скоро, и когда я подвел нашу даму к подъезду ее дома, она вдруг снова вцепилась мне в руку.

– Пойдем! – Ее глаза раскрылись в пол-лица. – Ну пойдем же! Чаю!.. – Она чуть смутилась и выглянула из-за моего плеча. – И вы, э… Цыпин, пойдемте… Если хотите…

Цыпин сослался на занятость: голосующей публики на вечерних улицах было достаточно, а каждый владелец автомашины чувствовал себя в те годы немного таксистом…

…От Штутгарта поезд круто взял вправо, на север, к Франкфурту. Из окон вагона на повороте пути стал виден почти весь состав – а главное, окутанный клубами пара локомотив впереди, набирающий ход на пологом подъеме.

– Мама… – медленно и восторженно проговорил маленький Стеша, не отрываясь от оконного стекла. – Ćest la а гиссен паровоз…

Злата Ионовна гордо оглядела присутствующих.

– Oui, mon ange, le train est bon…

И она снова обернулась к собравшимся у окон вагона пассажирам.

– Господа!

Голосок тридцатипятилетней революционерки был не лишен приятности. Папа Златы, мукомол Евно Левин, он же Бернштейн, в скромных условиях сельской Виленщины сумел вырастить яркую большевичку. Сарра Равич привычно завозилась в своем углу, подталкивая локтем Инессу.

– Господа! – продолжала Зиновьева. – Вскоре Овсей Аронович введет вас в курс текущего международного положения. Милый лейтенант фон Бюринг принес нам со станции свежих газет, муж уже принялся за выписки.

Путешественники согласно закивали головами…

…Фрикции опускаю.

Когда мы снова уселись за стол в кухне, лица у нас горели.

– Я тебе очень нравлюсь? – просто и радостно спросила студенточка, поведя расширенными зрачками.

Я поперхнулся.

– Подожди… – моя новая дама возвела очи к потолку. – Я тебе сейчас почитаю…