Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1

– Благодарю за весть, Сергей Илиодорович! Я – принимаю власть!

Поправился:

– Государственная Дума – принимает власть!

Проникнув в Таврический, Пешехонов стал на каждом шагу встречать знакомых, как будто нарочно все его знакомые сговорились в этот вечер устроить всеобщее свидание под сводами Государственной Думы.

И не забывая о жгучей заботе, он каждого спрашивал: предусмотрен ли захват охранки, послан ли автомобиль? Большинство не знали, а кто говорил, что послан. Не было такого распорядителя, к кому бы обратиться. Народу было очень много, а – ни головы, ни смысла.

В Екатерининском зале в разных местах солдаты располагались, как в третьем классе вокзала, лёжа на полу, а ружья в козлах.

Солдат-то было разрозненных сотни – а офицеров не видно. И странно, и тревожно. Странно, потому что в столице много офицеров передовых, правильно думающих – и как же в такой день и при таких событиях они все куда-то скрылись? На улице не было ни одного офицера, а здесь какие-то прижатые. И какая же судьба ждала восставшие солдатские массы без офицеров? как же они поведут бой?

В больших залах Пешехонов по близорукости не всё видел в глубину, и ему долго пришлось толкаться, осматривая странное состояние Таврического и публику в нём. Во всяком случае, было сейчас тут людей в тридцать раз больше, чем в перерыв самого людного думского дня. А если толкаться по густоте коридоров и открывать подряд двери – то и в каждой комнате тоже сидели или заседали или беседовали по десять-по двадцать человек.

В одну из таких комнат заглянул Пешехонов, ещё никого не разглядел, а услышал голос Громана:

– А-а, Алексей Васильич! Очень кстати, заходите, заходите, сейчас мы вас кооптируем.

Оказалось, это заседала только что созданная Продовольственная комиссия Совета рабочих депутатов, ушедшая с общего заседания Совета для того, чтобы ускорить работу.

Можно было остаться и включиться, но Пешехонов заинтересовался самим заседанием Совета и вообще больше увидеть и ориентироваться. А в коридоре ему не пришлось расспрашивать, где же дверь Совета, – появился один из партийных товарищей, народный социалист, и подхватил его под локоть:

– Алексей Васильич, скорей! В Совете нет нашего представителя, сформируют всё без нас!

Пешехонов дал себя подогнать, подвести – и вступил в заседание Совета.

Там оказалось человек шестьдесят, почти все – знакомые, как скоро оказалось, лишь немного тихих солдат. Но ещё раньше чем Пешехонов в этом разобрался, едва только он переступил порог – его фамилию тотчас громко выкрикнули. Он решил, что здесь такой порядок – каждого новоприбывшего объявляют, а оказался забавный qui pro quo: это – предлагали кандидатов в литературную комиссию Совета, и его предложили без его присутствия. А уж тут явился – так тем более.

Литературная комиссия – не самое было лучшее, к чему б он сейчас хотел приложить силы, и таким образом, кажется, он не захватывал для своей партии места в Совете. Но он не нашёлся возразить при баллотировке – и вот уже был избран.

И тотчас же, торопясь к делу, вся литературная комиссия вышла из общего заседания, и так Пешехонов тоже вышел, не успев полюбоваться на Совет и повлиять на ход его.

В комиссию кроме Пешехонова попали – Соколов, Нахамкис, Гиммер и Шехтер. Соколов, тут уже всё знающий, бодро вёл их занимать помещение. Всё правое крыло стало нашим, всё забито и полно. Тогда Соколов повёл их на левую половину, думскую, и там они самовольно захватили кабинет Коновалова.

Вокруг его письменного стола с телефоном расселись, но непоседливый юркий Гиммер отпросился на пять минут, пообещав им собрать новости из штаба обороны, который тут близко. Действительно, неплохо было бы им, прежде чем составлять воззвание к населению, хоть узнать, что делается в боях.

Гиммер вернулся с ворохом новостей, хотя признался, что собрал не от членов штаба, а у дверей. Новости были скорей грозные, чем радостные. С одной стороны: Кронштадт перешёл на сторону народа! (Но в Кронштадте никто и не сомневался, зная его традиции). С другой: царские министры собрались в Адмиралтействе, и там их охраняют с артиллерией, много войск. Так что враждебный центр был налицо – сохранился и готовил удар. И ещё какие-то новости о Петропавловке, но никто точно не знает: не то она сдаётся Таврическому, не то прислала ультиматум, чтоб сдался Таврический, иначе откроет огонь.

Последнее было гораздо более вероятно. Вообще, кто годами испытывал на себе неумолимое давление царского режима, знал его когти, – тот скорей мог поверить, что реакция собирает силы отпора – и удар будет сокрушительный.

Да вот и самое страшное: правительственные войска уже прибывают в Петроград! На Николаевском вокзале уже высадился нето 177-й, нето 171-й пехотный полк – и на Знаменской площади ведёт бой против революционного отряда.

Шехтер хватал себя за голову при каждой новости и только повторял:

– Погибнем мы! Погибнем!…

Лучше б Гиммер за этими новостями не ходил – только перебил всё настроение. Какой там «революционный отряд» может удержаться на Знаменской площади! – могут быть депутаты от полков, могут быть бродячие солдаты, – но боеспособного революционного отряда быть не может.

Под этими впечатлениями овладела литературной комиссией вялость, и вместо того чтобы спорить оживлённо – а о чём поспорить, было, при большом политическом диапазоне между участниками и необычной сложности задачи, – высказывались нехотя, умолкали. Думали, только не об этом воззвании. Даже Гиммер в своём витье понеподвижнел, Соколов лишился неистребимого оживления. И Нахамкис при своей видной мужественной фигуре – рухло осел.

Может быть, им всем не миновать близкой расправы.

– Но, товарищи, – бодрился и стыдил их пятидесятилетний Пешехонов, старше их всех, – но мы так и до утра ничего не составим. Давайте же думать!

Никак бы им не сговориться, если б они стали давать политическую оценку момента: что именно произошло и что ожидалось бы завтра, – даже среди меньшевиков было четыре линии, а тут ещё Пешехонов. И даже почему произошло – тоже им было трудно согласовать: одни предлагали сослаться на военные неудачи, другие не соглашались, потому что армия и оборона не должны были быть поставлены под сомнение. Тогда о нехватке продовольствия в столице? И тут находились голоса против, Нахамкис считал, что это принизило бы значение революционного момента.

А тогда – почему же? Почему, правда, всё началось? Они сами не могли себе этого объяснить: почему? Почему именно в эти дни, когда никто не ждал? И почему сразу в один день, так быстро?

Но если сама литературная комиссия этого не понимала, то что же поймут народные массы?…