Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого

С опозданием, но к счастью пришёл – Станкевич. Он уже часто совпадал с Церетели, и сегодня тоже. Что не надо терять голову, декларация всё-таки посылается союзникам, и они поставлены перед фактом нашего отказа от аннексий. Тут – не обман со стороны правительства, а неуместная выходка Милюкова, известного „гения бестактности”.

После того как страсти поплескали часа два, стали больше говорить: что же всё же делать, как поступить? Расширяли, что дело – не именно в этой ноте, а мы их плохо контролируем. Обладаем такой силой! – и не хотим её применить. Упрекали и так, что „контроль над правительством” вообще отжившая мера, надо как-то иначе.

Упрёки падали всё больше на Контактную комиссию, и Церетели, ставши теперь её душой, отвечал:

– В возбуждённой сегодняшней атмосфере поднять массы против правительства легко. Одни хотят этого – для свержения, другие – для убеждения. Но если мы развяжем народную энергию – удержим ли мы её под контролем? Не начнётся ли всеобщая гражданская война? Да правительство само держится за Совет, и будет радо исправить положение без всякого нашего призыва к массам.

Но какое требование предъявить правительству? Церетели терялся, ещё не знал. Он понимал, что нельзя требовать исправления ноты в форме, унижающей правительство: тогда оно уйдёт, и придётся советским брать власть, а они не готовы.

И ещё говорили, и ещё спорили – а стрелки перешли 3 часа ночи. Больше уже и головы не варили, и смысла не было спорить. Найти решение и согласиться на него – становилось невозможно. Ничего не постановили, отложили, – собраться завтра днём, когда теперь? Часов в 11? в 12?…

К четырём часам ночи вернулся Станкевич домой после ночного Исполкома – на столе записка от Наташи (у них теперь часты стали записки, он всё возвращался не вовремя, и дочку Леночку почти не видел): трижды звонил Керенский и просил непременно тотчас звонить ему, в любое время ночи.

Вот как? да он же говорить не может?

Голова – котёл, только спать. Но позвонил. Оттуда вполне живой и нервный голос:

– Владимир Бенедиктович! Вы можете ко мне приехать немедленно? Я высылаю за вами автомобиль.

– Алексан Фёдорыч, помилосердствуйте, я не спал всю ночь, и сегодня будет тяжёлый день, я должен поспать. А скажите по телефону.

– Никак нельзя! – категорический голос. – И невозможно откладывать!…

– Ну, а всё-таки?

– Нет, никак!

Чуть-чуть уже и не поехал. Но уговорил его: на ночном заседании не решено ничего, дневное начнётся не раньше одиннадцати, до того – заеду. И свалился.

К Керенскому он тепло относился: за искренность, живость реакций, простоту в отношениях. А в первомартовские дни неожиданно и восторженно почувствовал в нём того человека, какой бывает в каждой революции только один и чудесно угаданным ключиком умеет всё отомкнуть. Потом стала коробить поза в некоторых его выступлениях или тон о фронте: что, дескать, кто погибал три года на фронте – творили своей смертью победу новой великой демократии, – как это легко кинуть из Петербурга, тут Станкевич стал очень чувствителен. Но всё же это был единственный наш – разумных, умеренных социалистов – человек в центре событий, и ещё пригодится для больших дел, и надо беречь его от всякой компрометации. За последние дни Станкевич заставил „Известия” печатать и речи Керенского, чего они никогда не делали.

Спал 4 часа, а дальше и не спится, облил голову холодной водой и, не позавтракав (и опять не повидав ни жену, ни дочь), поехал на Екатерининскую, в министерство юстиции.

В прихожих комнатах перед кабинетом министра – не слишком убрано, валяются и окурки. Помятые курьеры ещё не унесли свои матрасы: спали у дверей министра? А в кабинете в вазе – большой букет сегодняшней свежести – из роз, тюльпанов, георгинов, и все – красные.

Керенский – в халате, ярком, туркестанском, на правах больного. Видно, спал не много, воспалённые глаза. А движения – как всегда метучие. Заперлись.

И – ни в чём не скрытничал, с полной откровенностью, и эта искренность очень располагала. Он – в капкане! Он – в отчаянном положении! У него просто внимания не хватило уследить за всеми хитро-прорытыми выражениями милюковской ноты, да может быть и рассеялся, да может быть и спешил: ему казалось главным, что нота – идёт, а такого подвоха он не ожидал даже от Милюкова.

Хриплый срывистый голос. Без надобности хватался на столе за газету, за ключи, разрезной нож. Лицо лихорадочное и измождённое.

Не ожидал он вот чего: такого резонанса! Всю ночь – сколько телефонных звонков!! – подходят дежурные чиновники. Какое возмущение со всех сторон! И Милюков же будет козырять, что правительство одобрило! – так всё падёт на Керенского! А ведь он – и заместитель председателя Совета, у него положение совсем между Сциллой и Харибдой! А – что было ночью на Исполнительном Комитете? что? что?

Таким беспомощным не только не видел, но и представить себе его не мог Станкевич. И этот ёжик мальчишеский, трогательный, никогда не дошло до взрослой причёски.

Станкевич рассказал про ночной Исполком. Не повеселел Керенский: вляпался! Можно потерять едва что не голову, а министерский пост погиб! (И что бы стоило на один день раньше заявить особое мнение?!) Сегодня – грянет вся буря, и сегодня он – никуда, болен! и без горла! Но просит Владимира Бенедиктовича: по возможности уводить прения от того, что министры дали согласие, при чём тут другие министры? это единолично схитрил Милюков! И – ещё раз сегодня заехать рассказать, потому что тут задохнёшься в неведении!

Очень посочувствовал ему Станкевич. Пообещал – делать, что можно, и ещё заедет к вечеру.

Ехал от него опять в шикарном министерском автомобиле, думал: да, этот кризис несомненно показывает: так, как шло до сих пор, продолжаться не может дальше. Дефект – в самой конструкции нашей революционной власти. Невозможно Исполкому делать собственные дела чужими руками. Или: отдать цензовикам полную власть в правительстве и больше им не мешать. Или: устранить Временное правительство и стать вместо них самим. Или: разделить с ними власть коалиционно, но открыто и полновластно.

Однако закруженность Исполнительного Комитета такова, что ни один из этих трёх выходов им неприемлем – по какому-нибудь из теоретических вывихов.

А четвёртого выхода – нет.

Ещё неизвестно, как эту всю суматоху используют ленинцы.

По пути в Петроград генерал Алексеев побывал на Северном фронте: от поезда ставочным автомобилем объехал несколько корпусных штабов, потом – во Пскове. Своими глазами повидал, что ни подчинения, ни учений в резервах, ни простого порядка. Радко-Дмитриев, ещё недавно так горячо уверявший в победной роли комитетов, теперь докладывал о 43-м корпусе: нет уверенности, что будут сражаться, все ждут немедленного заключения мира, при малейшем натиске противника могут бросить позиции без сопротивления, офицеры же как в плену у своих солдат. И в чём же он видел выход? – послать корпус в резерв и дать ему продолжительный отдых.