Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого

Так, мол, министров же прежних арестовали? Так то – прежних, а наших – никого нельзя, товарищ Ленин глубоко наш, он много за революцию пострадал. А чего ж он через немцев приехал? А у него другого пути не было. А что ж он всё городит как раз то, что немцам и надо? А каждый имеет право высказываться, на то есть свобода слова. Так тогда пусть и сами немцы приезжают высловляются?

Ничего эти трое хорошо не объяснили, много-много слов тараторных. Но – заборонили накрепко: и не трогать товарища Ленина, и не помышлять, это будем рассматривать как революционное преступление, и будем судить.

Нисколько не напугался Тимофей ихнего суда (ныне и суды-то никудышние), а раздумались с Мишей: хорошо, ну мы его арестуем, – а дальше к какому начальству его представить? Начальства-то никакого не стало, вот что. Командир батальона теперь – никакое не начальство, его и не слушает никто. К советской головке отвести – они его сразу и отпустят. А правительство – кто оно, где оно, да ещё и временное, да ведь тоже отпустят. Так чего и трудиться?

Раньше у офицера хорошего спросишь – а ныне и офицеры все зазябли.

Ползёт-ползёт всё куда-то-сь под гору, и чего будет! Пройти по Питеру срамно: у булочных али за керосином – хвосты длиньше прежних, и бабы из хвостов как солдат увидят – ругают: „Просрали вы Расею!”

А на той неделе приехали делегаты из фронтового Волынского полка: „Где ваша помощь? Давайте пополнения немедленно!” И заварилась баламутица на целый день и пол следующего. „Петроградский гарнизон не должен вознаграждать себя за восстание – тыловой безопасностью и дезертирством.” А ему в ответ председатель, ловкач: „Мы вам лучше поможем не подкреплениями, которые быстро растают на фронте, а радикально, – кончим войну!”

Кирпичников – сразу хотел идти, да от стыда одного, куда глаза девать? за офицеров теперь не спрячешься. Но его не пустили: нужен на обучении. А ефрейтор Ильин – пошёл. Канунников – пошёл. Кое-как две маршевых роты отправили.

А тут, за воскресеньем, ещё во вторник шибко праздновали. В среду ещё не дочнулись, а в четверг, вчера, вот заворошь началась на весь город! Тимофей с Мишей, и со своей кучкой, ходили вечером. На каждом углу – речи, только успевай в уши вбирать:

– Коронованные варвары держали нас в темноте и невежестве! Николай Второй спаивал нас 22 года!…

– Мира без силы не добиться! Если враги поймут, что мы обессилели, – сговорятся и с союзниками и поделят наши земли! И потомство проклянет нас.

– … Чтоб не разбойники за войну заплатили, а русские мужики?

Вот это – правильно.

– После вашего манифеста – Германия ответила на Стоходе удушливыми газами! Братанье? А почему вы не требуете, чтоб ваши новые германские братья хоть бы уничтожили баллоны с газами?

Так, так.

– … Не только каждый мыслящий гражданин, но и каждый солдат хочет кончить войну. В атаку – не пойдём!

Ты, сопля, ещё ходил ли в атаку?

– … А привлечь в армию, кто незаконно прикрывается в тылу…

Вот это правильно. Гудит в голове, сколько наслушаешься. И говоруны же, меж тремя соснами семьдесят семь петель напутают.

– А у кого есть сила – пусть сами берут власть и сделают лучше, чем Временное правительство!

– Солдаты в выборе не ошиблись: закалённые революционеры стоят во главе совета депутатов и проведут наш корабль…

– Солдаты! Вы два с половиной года отстаивали родину грудью. И если теперь не вознаградим свои жертвы – как же вспомним наших убитых?

Ох, за сердце.

И на площади ночью кричали: „Арестуйте Ленина!” – только сами никто не шли. Ворочались наши волынцы в казармы уже попоздну, толковали: а может всё-таки – кинуться да арестовать? Где бы грузовик захватить? Но опять же: куда его потом везти? Всё равно отпустят. Ну, утро вечера мудреней.

А сегодня утром слышат: на Невском пуще вчерашнего ходят, кричат, спорят. После завтрака отменились в Волынском всякие занятия, повалили ребята опять смотреть-слушать. Обед записывали в расход, вечером съедим, теперь наша власть.

За кого ж тут ходят? Ходят – больше против Ленина, много больше.

От кучки к кучке ходили-слушали. Толкались и по Гостиному Двору – так, товары смотреть, чего не купишь. И большие часы в Гостином показывали три часа, как услышали снаружи сильный шум. Вышли поглядеть – шум с Садовой от Инженерной, – и крик, и оркестр как пьяный, каждый себе чего дерут не поймёшь. А первое, что увидели, – катит по Садовой грузовик с шестью пулемётами во все стороны, однако при пулемётах ни одного солдата, а рабочие. А по этому борту, что к Тимофею с Михаилом, прилеплена красная полоса, а на ней белыми буквами и потёки от сбежалой краски:

„Сгинь, капитализм! Мы расстреляем тебя из этих пулемётов!”

Ну, ну. Кому ж это они грозят? Не поняли. Но парни у пулемётов и не сидели всерьёз, а только хмурились, как перед дракой. И со всех панелей нагустилась чистая публика – смотреть на это диво. Никто тем парням громко не отозвался, и с панелей тоже никто к ним не сшагнул, в осторожке.

Грузовик с пулемётами не быстро себе, но и быстрей спеша, завернул направо на Невский, и таким же порядком покатил – туда, в сторону Главного Штаба. А вослед ему, отставши по Садовой, – вот тут-то и неслись крики и разбродная музыка. До них ещё было саженей полтораста, и вот что увиделось: валит чёрная толпа, не меньше тысячи, несут красные флаги и щиты, в одноручье маленькие и двудревковые, надписей издаля не прочтёшь, а впереди – строй рабочих с винтовками, и по бокам колонны – оцепление, тоже с винтовками. И ещё они не подблизились, прочесть нельзя, за кого идут, выругался Кирпичников Маркову, плюнул:

– Вот они где, винтовочки-то казённые! А у нас некомплект, и штаб не даёт. А кроме солдат – никто их не вправоте носить.

На тротуарах нарядная публика посильней затревожилась, кто бочком-бочком и прочь, от передряги подальше: кто хорошо одевается, тому беречь себя надо, а никак вот не научит их революция ни одеваться поплоше, ни в зубы брать папиросы простые. А другие, напротив, по любопытству ещё к краю, глядят, а наших серых шинелей стало как бы больше видать, и на мостовую сшагивают. Врач военный. Сестра милосердия.

Ближе. Самый большой щит впереди – „Долой Временное правительство!”, потом два рабочих друг другу руки жмут – „Да здравствует Интернационал!”. Потом – колонной по четыре, уж как там умеют держать – человек двести вооружённых, винтовки на ремне есть наши, есть австрийские, рабочие всех возрастов, а есть и юнцы. И красные повязки у всех на рукавах. За ними – оркестр, не разбери чего поймёшь, только тарелками бьёт свирепо, на каждом шагу. А потом уже – стадком, а в рядах взявшись за руки – безоружные рабочие, бабы в платочках и подростки. А боковое оцепление – прёт к самой панели, разгоняет публику, размахивает шашками, револьверами в руках, винтовками, просто отдельными штыками, а один и с кухонным ножом.