Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого

На сохе я развешу кумач,

Красноту загоревшихся дней.

– Эй, дорогу, дорогу, богач,

Дай дорогу клячёнке моей.

П. Орешин

Земной и небесный владыки рода человеческого, оба жестокие, деспотичные, требовали рабского повиновения и слепой веры. И в праздниках, приуроченных к мукам и страданиям искупителя рода человеческого, не было бодрой радости и ликования. Но вот родился праздник братства всех трудящихся – 1 мая!

Царская власть и православное духовенство старательно охраняли старый стиль, видя в нём символ оторванности России от Европы и европейской мысли. Но пала плотина, отделявшая русских рабочих от европейских, – и 18 апреля мы восстанавливаем международный праздник 1 мая по новому стилю. Капиталисты всего мира уже облегчённо вздохнули, надеясь, что рабочие на время войны отказались от празднования 1 мая. А вот…

Среди гула воюющей Европы празднование 1 мая превращается в действенную силу. Трудящиеся всех стран через леса штыков братски протягивают друг другу руки. И уже приходят вести, что на отдельных участках фронта солдаты враждующих стран бросают на землю оружие и стремятся приступить к мирным переговорам. Война будет прекращена самой трудовой демократией.

Противники пролетариата могли бы указать на необходимость беспрерывной работы и в день 1 мая, и что не время для праздников. Но в этот день пролетариат куёт оружие для завоевания царства социализма. А весь заработок рабочего воскресенья пролетариат отдаёт на нужды революции.

В день 1 мая пролетарский праздник должен быть и на фронте, окопы должны быть убраны красными знамёнами…

… Производительница хлеба,

Разбей оковы прежних меж,

И нас, детей святого неба,

Простором вольности утешь.

В поту идущего за плугом

Спаси от долга и от клятв

И озари его досугом

За торжествами братских жатв.

Ф. Сологуб

Ещё снаружи рык раздался:

– Цыж! А собери-ка посн идать!

И вот он, вкатился в землянку – кажется, ещё шире в плечах, да и ростом будто повышел, землянка ему мельче стала:

– Сань-ка!! Га-га-га-га!!

Стукнул ли тушей железной в грудь или обнял – фуражкой по столу хлоп! – и сам на чурбачный стул плюх! -

– Всё! Отзаседались.

Саня рад, соскучился:

– Да сколько ж вы заседали?

– А вот не поверишь – девять дней! В пятницу начали, а в субботу кончили – девять. Ну разбалакались, ну разбалакались, во мастера языком болтать, и что мы раньше их тут не видели? Да они бы все зараз взялись – Вильгельма бы заплевали.

Ездил Чернега в Минск на съезд военных делегатов Западного фронта.

– А из Питера приехали социалисты из Совета, четверо, двое русских, а два грузина – так эти по три раза выступали, и хлопают же им, идиоты. Тут слух пронёсся, что и Керенский приехал, – так троих из Совета понесли на стульях наружу встречать – а его и следа нет, не приехал. Распотешились. Ну, целовались там, на сцене: полковник с грузином, унтер с полковником. Этому Чхеидзу пятнадцать минут хлопали, а он и лыка не вяжет, половины не разберёшь, чего говорит. На трибуне рукава засучил и показывает, как они Временному правительству морду бьют,- ну и в зале рёв.

– Морду бьют?

– Ну, или за узды держат.

– Да неужели уж, Терентий?

– Да наверно так и есть. Иначе б не осмелели.

– А ты – не выступал?

– Выступал, а как же! В первый день – выступал. Там до драки дошло. Председателя съезда выбирали. Мы все – за Сорокалетова, артиллериста, он на сцене в полной амуниции, и видно, что вояка, – я мол ещё вчера сидел на наблюдательной вышке и зорко следил за врагом, а сегодня явился исполнить гражданский долг. А нам суют – яврея какого-то, Позерна, шинелку напялил, от минского де совета, присяжный поверенный. Почему мы сами собой не командуем, фронтовики? – обида уступать. Вот по этой картонке записываешься, – достал из кармана твёрдую картонную карточку табачного цвета, № 220, – со сцены вызывают уже не Чернега, а слово 220-му! Как мы ни бились, как ни горланили, и много нас больше, – и в чём их сила, скажи, кто-то где-то ещё до съезда решил, что Позерн, – и будет Позерн, и всё, а Сорокалетова – ладно, в заместители. Вот так, Санька, я на этом выплеснулся, и думаю: не-е-е, тут надо поприглядаться, тут карты под столом передают. Я думал – я на язык боек, – а тут такие – ну-у-у. Вишь ты, на правительство локти засучил, и всё у них заранее решено – так ещё докумекать надо, зачем же они нас-то собирали.

– И на девять дней? Да ты расскажи по порядку, где ж это услышать? – Сане интересно, сел тоже к столу.

Дохнул Чернега кузнечным мехом. Подумал:

– Э-этого, брат, не рассказать. Там ни концов ни начал, одна свистопляска. Такого я в жизни не видел, только на конных базарах.

Встал, шинель стянул, метнул её на свою койку вверх, а сам опять сел.

– Делегатов нас – полторы тысячи, разместили даже по госпиталям. Ну что, ходили на вокзал Раззянку встревать. Раззянка он, иначе я его не зову, он раззявился, а всё дело мимо его плывёт. Караул, оркестр и эта марсельеза, кто её знает, а мы только голос поддаём – и повалили по улицам, тут и генерал Гурко, и рядом с ним же Позерн. Раззянко перед тятром стал речь держать, мол примите от меня поклон всей русской земли, с невыразимым волнением, возврата к старому нет, великая свобода, – а тут дождь пошёл. Мы, депутаты, конечно, попёрли в тятр, а толпа на площади его ещё полчаса слушала, и с ним которого-то, Родичева. Потом они это же самое и внутри повторяли – что старое правительство привело на край гибели, а теперь отечество в опасности, надо сшибать божьих помазанников – Вильгельма, Карла, Фердинанда, султана, многим из вас не придётся увидать новой счастливой жизни, но счастье за неё умереть. Поди ты и умри. И потом всё воскресенье в празднике прошло: дождя не было, все на Соборную площадь. И отдельно евреи ходят своё поют, и отдельно малороссы. И опять же все держали речи – и скажи, ну что такое за песня „марсельеза”, ну к ляду она нам, и куда ей до наших песен, хоть „Распрягайте, хлопцы, коней”, а двадцать раз её пропевали, и всем залом тоже пели, хоть мычи. Да что! один раз почали кресты-медали отдавать, Совету рабочих депутатов! Пошли сборщики по рядам, с фуражками.

Но чернегин крест и две медали – тут, на колёсно выкаченной груди. Придержал рукой:

– Я – не в тех дуромазах, не.

Ну, и Саня бы тоже не отдал, какое-то полоумие.

– Полоумие и есть. Слышал бы ты, чего на офицеров несут: мол нам приварка мало, а офицеры шлют продовольствие в тыл – ну, чего брендят? И даже – вообще упразднить звание офицера. И каждый четвёртый: офицеров – выбирать! Ну, три остальных ему: заткнись! И – генералов сократить, а солдатское жалованье за тот счёт увеличить, – ну и на сколько ж душ хватит с одного генерала? Ну и Смирнова нашего, конечно, чистили, что он контрреволюционер, – а два года он нас вёл – не замечали. Кто упал – того и кусай. И чтобы так теперь офицеры вели, чтоб каждый солдат мог иметь полное доверие к каждому офицерскому распоряжению, ну!