Сергей Шхиян - Черный Магистр

— Что нашли вы такого в русском мужике, — перебил говорившего другой либерал, видимо, сводя с ним старые партийные счеты, — конечно, он умен и сметлив; конечно, нравственный его характер заслуживает уважения, но что он сделал такого, чтобы можно было ожидать от него будущего возрождения человечества?

— Только революционные потрясения смогут встряхнуть нашу «Святую Русь», — вмешался в разговор бедно одетый молодой человек. — Только мы, социалисты, новые христиане, вторично обновим мир! Нам достаточно внутреннего убеждения в истинности нашего учения!

— Вы ошибаетесь, Венедикт Фиолистратович, к нам революционные теории не только неприложимы, они противны всем нашим убеждениям и возмущают в нас нравственное чувство! — отбрил революционера суховатый джентльмен, по обличию школьный учитель. — Оставьте эти учения Прудону с братиею, оставьте его легкомысленной партии красных республиканцев, всегда готовых ринуться на разрушение…

— Позвольте с вами не согласиться, Борис Федорович, такие, как вы, погубили во Франции республику и оправдали деспотизм Людовика Наполеона! — окрысился нигилист, всем видом и ужимками презирая благополучного Бориса Федоровича.

— Господа, позвольте вас примирить, — вмешался в спор революционера с либералом, человек, чем-то похожий на режиссера Говорухина, видимо, из принципиальных побуждений недовольный вообще всем окружающим. — Дело совсем в другом, больше нет людей, способных отстаивать прежние права и вечные требования справедливости! Если при Николае было хоть сколько-нибудь замечательных людей во главе управления, то он им обязан временам Александра. Откуда придется брать помощников ныне правящему государю императору? Александровские помощники вымирают, а новых нет! А происходит это потому, что раньше было больше свободы мысли.

— Внутренняя язва России, которая с каждым днем делается все более и более и точит ее живой состав — это лихоимство, — заявил очередной витий. — Оно есть во всех возможных видах и всех ступенях общества. Меры, принятые до сих пор нашим правительством против столь вкоренившегося зла, оказались недейственными. Напротив того, зло растет, расширяется, проникает даже в такие сферы, которые искони считались недоступными взяточничеству и продажности. Тут ничего не действует: ни вмешательство тайной полиции, ни особые комиссии, ни строгие меры и наказания.

С этими заключениями нельзя было не согласиться. Единственно, что могло удивить, это поразительная живучесть нашего государства, пребывающего в язвах и струпьях одно столетие за другим и живое доныне.

— Я знаю, что делать, господа! — вскричал один из гостей, только что присоединившийся к компании «компатриотов». — Гласность! Великое слово! Гласность вносит свет во тьму, а свет гонит и обличает ночных птиц. Гласность мешает в мутной воде ловить рыбу! Это Божий свет, гласность есть тот свет!

Меня такие гражданские страсти несколько обескуражили, и я потихоньку отделился от группы спасителей отечества. Мало ли что! Вдруг за такие вольные разговоры начальство по головке не погладит! Все оно, конечно, прекрасно, только я таких народных спасителей и домашних философов достаточно наслушался и насмотрелся по телевизору. Вот где было бы самое место вездесущему Жириновскому.

«Чего это у нас за страна такая, — горестно размышлял я, направляясь к дамам, собравшимся в свой кружок во главе с хозяйкой дома, — все ее спасают, да никак не спасут».

Дамы, в основном, не юного и еще более достойного возрастов, обсуждали несостоявшийся любительский спектакль.

— Как бы было, голубушка Екатерина Дмитриевна, прэлэсно для просвещения умов и улучшения нравов… — говорила женщина, одетая по моде, но с нелепыми «наворотами» на платье, отличавшими ее от других дам. — Пиэса пустяшная, но востра! Жаль, автор из плэбеев, все про купцов пишет.

— Что за пьеса? — тихонько поинтересовался я у хозяйки.

— «Утро молодого человека».

— Островского? — машинально вспомнил я.

Екатерина Дмитриевна странно на меня посмотрела. Я попытался поправиться, но не сообразил, как, и отошел от греха подальше. «Потом между делом скажу, что видел книгу в ее библиотеке», — решил я.

Гости веселились, как умели, я же чувствовал себя не в своей тарелке. На меня продолжали смотреть с любопытством, но безо всякого уважения, как на ученого медведя в цирке. Может быть, от нервического состояния или из-за меланхолии (вот как я уже научился выражаться!), мне никто из многочисленной компании не понравился. Между тем, столы, за которыми мы ужинали, прибрали, и прислуга готовила залу к танцам.

Я не нашел ничего веселее, как отправиться в буфет, куда периодически наведывалась мужская часть общества. Над бутылками и бокалами колдовал приглашенный со стороны буфетчик. Здесь оказалось самое веселое место. После третьего бокала французского шампанского я начал видеть уездных жителей совсем в ином свете. Среди них оказалось много милых людей. Постепенно сюда же стянулись спасители отечества — либералы. Пик их активности уже прошел, и язвы общества не казались такими страшными. Только плохо одетый революционер Венедикт Фиолистратович между «Лафитом» и «Клико» поругивал аристократов.

Как я понял, император Николай Павлович, после декабрьского восстания 1825 года перестал доверять высшему дворянству, и титулованные особы перестали выпячивать свою геральдическую исключительность, При новом императоре гербы отмыли от пыли забвения, и все, кто только могли, опять начали именовать себя князьями и баронами, требуя полагающихся привилегий.

— Павел Петрович как говорил: «Ты аристократ, пока я тебя вижу, а как не вижу, ты никто»! — апеллировал к сомнительному авторитету убитого царя будущий народник.

— Вам доводилось видеть императора Павла? — спросил меня незначительный господин с пьяным и глупым лицом.

— Доводилось, — сознался я. — Как-то мы с ним беседовали.

— Ну и как он, что был за человек? — заинтересовались присутствующие.

— Обычный реформатор, хотел единолично всю Россию переделать, да надорвался. Знаете, как по этому поводу говорится: «хотел как лучше, получилось как всегда».

— Но он был прогрессивен?! — то ли спросил, то ли констатировал зашарпанный революционер.

Меня этот товарищ начинал раздражать тем, что на халяву пил как воду только самые дорогие иноземные напитки, брезгуя народной водкой.

— Он был такой же великий император, как вы великий революционер, — сказал я, не очень заботясь о нежных чувствах Фиолистратовича.

Последний хотел было возникнуть, но икнул и торопливо ушел из буфета.

— Он, что у вас, местный дурачок? — спросил я буфетную компанию.