Сергей Шхиян - Черный Магистр

— Понятно, что тайно. Давай договоримся, куда ты их привезешь, а я ночью заберу. Там же я и деньги оставлю.

— Так дела не делаются, — возразил урядник. — Сам доставлю. Ты знаешь мост через Уклейку?

— Откуда мне знать ваши мосты, я же здесь в первый раз.

— Он близко отсюда, как выедешь на московскую дорогу, через версту поворотишь на полдень, на город Уклеевск. Там он и есть.

— И далеко он от столбовой?

— Верст пять, не боле. Да там не на заплутаешь, он до самого Уклеевска один, другого нет. Подъезжай к полуночи, там и встретимся. Раз такое у тебя горе, то дорого я не возьму. За все про все двести рублей.

— Что же у тебя за ружья за такую цену?

— Ружья как ружья, главное, что стреляют.

— Хорошо, пусть будет двести, а теперь расскажи все, что знаешь про этого Моргуна.

— Тебе нужно сбрить бороду и поменять одежду, — сказал я Ефиму, когда мы добрались до заштатного города Уклеевска, отстоящего на тридцать верст от московской дороги. Заштатными именовались селения, пользующиеся правами города, но не служащие административными единицами.

— Это еще зачем? — удивился кучер, уважительно поглаживая свою роскошную растительность, закрывающую половину груди.

— С такой бородой и в ливрейном армяке тебя каждый встречный запомнит, а нам это ни к чему.

Прибыли мы в Уклеевск в нашем экипаже и теперь думали, куда пристроить карету и лошадей, пока будем заняты разборкой с Моргуном. Заштатный городок был небольшим населенным пунктом с двумя церквями, земской школой и тремя ярмарками в году. Как рассказал словоохотливый старичок, встретившийся нам около винной лавки, православных жителей в нем было 1588, протестантов 16, магометан 21, прочих исповеданий 12; дворян 5, почетных граждан и купцов 4, духовного звания 8, мещан 1479, военного сословия 115, крестьян 186, прочих сословий 31. Численность его населения определить можно было довольно точно, суммировав сословия и вероисповедания.

— Пошли в цирюльню, пока будем бриться, попробуем узнать, что здесь почем.

Бриться Ефиму не хотелось, но мои доводы его убедили, и он скрепя сердце согласился. Мы оставили экипаж у единственной на весь город парикмахерской и вошли в пропахшее дешевым одеколоном помещение. Посетителей здесь не было, и цирюльник, встав навстречу широко зевнул, щедро показывая остатки зубов.

— Чего желаете? — спросил он сонным голосом. — Могу завить…

— Завиваться мы пока не будем, хотим побриться.

— Это моментом, — пообещал ремесленник. — Извольте садиться.

Я кивнул Ефиму на кресло и он, тяжело вздохнув, сел под бритву палача.

— Жаль, поди, такой красоты лишаться? — сочувственно спросил его парикмахер, взвешивая рукой окладистую бороду. — Сами откуда будете? Я вас в наших краях раньше не встречал.

— Купеческого звания, — ответил я. — Едем по торговым делам.

— Чем торгуете?

— Зерном, кожей и так, чем придется.

— Дело хорошее, — сообщил мастер, яростно щелкая ножницами вокруг расстроенного лица клиента. — А может, завиться желаете?

— Мы желаем оставить на постой лошадей и карету, а сами дальше поедем верхом. Хорошо заплатим!

— Хорошо — это сколько? — поинтересовался цирюльник, намыливая клиенту щеки.

— По рублю за день постоя, — предложил я.

— И вы думаете, что это хорошо?

— И еще по рублю на прокорм лошадям, — добавил я.

— Рубль и рубль, это будет три. Если согласны на три рубля, я помещу ваших лошадей в своем коровнике и буду ласкать их, как любимого котенка!

— А как же корова?

— Какая корова! О чем вы говорите! Та корова давно стала говядиной. Думаете, у меня есть желание крутить коровам хвосты?

— А наши лошади не станут кониной?

Парикмахер оценил чужую шутку и засмеялся.

— Пусть я бы так жил, как будут жить ваши лошади!

Национальная принадлежность мастера не вызывала двояких толкований ни по внешним признакам, ни по манере говорить.

Неясно было, как он попал в центральную губернию. Надо сказать, что многомудрое царское правительство еще со времени правления Екатерины делало все, чтобы вырастить из нашего еврейского населения пламенных революционеров.

Их постоянно притесняли, сгоняли с насиженных мест и не давали спокойно жить.

Как это всегда делалось, от Рюрика до наших дней, Сначала мудрые правители создавали проблемы, а потом всех остальных жителей заставляли расхлебывать результаты.

— А как вы попали в Уклеевск, здесь же евреям нельзя жить? — спросил я.

— Не евреям, а иудеям, а я, слава Торе, православный. Думаете, в Витебске, кроме меня некому больше стричь?

— Выкрест?

— Можно сказать и так. Честно говоря, мне что раввин, что поп, большой разницы я не вижу. Или вы думаете, что у Господа Бога есть национальность?

— Не думаю, — засмеялся я.

— Вот и я о том же. У Бога, если он есть, своя жизнь, у человека — своя!

Таких вольных суждений я не слышал даже от троицких либералов. Они больше давили на свободу слова, а не совести.

— И как вам здесь нравится? — спросил я.

— Покажите мне другое место, где хоть немного лучше, и я туда поеду! Если вы спрашиваете о куске хлеба, то он у меня есть. А теперь, молодой человек, посмотрите на себя в зеркало и подумайте, может быть вас все-таки завить?

Ефим после операции над своим лицом неожиданно превратился в молодого, курносого парня. Он посмотрел на себя в зеркало и смущенно ухмыльнулся:

— Нет, мне и так сойдет!

— Тогда садитесь вы, — пригласил меня в кресло парикмахер. — Вас тоже только брить или еще будете стричься?

— Стригите, — согласился я.

— У меня к вам один маленький вопрос, — спросил мастер, залепливая мне мыльной пеной лицо, — где вы собираетесь покупать хлеб, когда у нас его почти не сеют?

— Здесь неподалеку есть имение некоего помещика Моргуна, — ответил я. — Говорят…

Я не успел договорить, потому что у мастера дернулась рука, и он меня порезал.

— Вы хотите купить хлеб у Моргуна, у этого бандита? Вас что, послал к нему смертельный враг? Простите, я вас порезал, не надо было говорить такое мне под руку.

— А почему вы решили, что Моргун бандит?

Парикмахер оказался первым человеком, который при этом имени не впал в транс, а вполне конкретно охарактеризовал его носителя.

— Потому что он и есть бандит! — неожиданно перестав быть забавным цирюльником, с ненавистью сказал он.

— Он вас чем-то обидел?

— Вы, милостивый государь, спрашиваете, обидел ли меня Моргун? Нет, он меня не обидел, он вырвал мое сердце!

— Господи! Что он такое сделал?

— Он похитил и погубил мою старшую дочь! Если бы я только мог, он бы и дня не проходил по этой земле!

— Извините, я не знал, — сказал я, увидев как его выпуклые, с красными прожилками глаза наливаются слезами.