Сергей Шхиян - Время Бесов

— Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?

— Михаил Андреевич? — наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.

Будущий идеолог коммунизма занервничал:

— Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?

— Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.

— Выходит, полный мой тезка?

— Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?

— Нет у меня таких родственников, — сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.

— Знаешь, кто это? — спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. — Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!

— Этот? — безо всякого интереса спросила она. — Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.

— Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.

— Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?

— Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.

— Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?

— Было пять червонцев, два ушло на билет.

Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».

— Значит, осталось три червонца? Это много или мало?

— Понятия не имею.

Никаких конкретных представлений о порядке цен в это время у меня, естественно, не было.

— У нас много золотых монет и куча украшений, так что не пропадем, — пообещал я.

К концу нашего разговора в купе вернулся Суслов. Он явно потерял ко мне интерес и больше в разговоры не вступал. Я опять устроился поспать и проснулся только тогда, когда поезд подъехал к вокзалу.

— Куда мы теперь пойдем? — спросила Даша, когда мы вышли на Каланчевскую площадь.

— Давай сначала устроимся в гостинице, — предложил я.

— У нас же нет документов, — хмуро сказала она. — Знаешь, а здесь все осталось почти так же, как было до революции. Только народа стало больше.

Действительно, народа сновало по площади довольно много. Несмотря на то, что был пик НЭПа, одеты москвичи в своем подавляющем большинстве были более чем скромно. Так что я, в своей заношенной до невозможности шинели, почти не выделялся из общей массы.

— Тогда давай сразу пойдем к твоему отцу.

— А как я тебя ему представлю?

— Скажешь, что я твой товарищ или жених.

— Знаешь, Алеша, я почему-то боюсь с ним встречаться, — грустно сказала она. — Может быть, не стоит ворошить прошлое?

— Чего хайло раззявил, деревня! — заорал на меня лихач на лаковом фаэтоне с резиновыми шинами. — Понаедут, мать вашу, и под колеса бросаются!

Я подхватил Дашу под руку и сдернул с проезжей части, извозчик проехал мимо и еще долго грозил мне с облучка кулаком.

— Вот так, сначала попадешь под лошадь, а потом в историю, — нравоучительно сказал я.

— Ты что имеешь в виду? — не поняла Даша.

— Остапа Бендера. Когда он попал под лошадь, об этом написали в газете «Станок», а ее прочитала мадам Грицацуева, — популярно объяснил я.

— Я не понимаю твоих шуток, — рассердилась Даша. — Ты можешь посоветовать, что мне делать?

— Могу. Извозчик! — позвал я, и махнул для убедительности рукой. — Едем к твоему отцу.

«Ванька» было приостановил лошадь, но, увидев мою шинель, хотел проехать мимо.

— Стой, — опять крикнул я, и он нехотя остановился.

— Где живет отец, — спросил я, подсаживая Дашу в коляску.

— На Воздвиженке, — с трудом смогла ответить она.

— Не, меньше рубля не повезу! — заволновался «Ванька».

— Трогай! — велел я. — Не обижу!

Извозчик скептически на меня посмотрел, но послушался.

Я рассматривал улицы, по которым мы проезжали, но почти не видел знакомых домов. Город пребывал в сиротстве и запустении. Дома были серыми и облезшими.

— А как твой отец оказался в Москве, ты же говорила, что вы из Петербурга? — спросил я, когда она смогла адекватно реагировать на окружающее.

— У нас здесь своя квартира. Когда умерла мама, отец перевелся в Петербург. Так что я выросла на Васильевском острове.

— Большая у вас квартира? — спросил я, чтобы как-то занять ее разговором.

— Нет, не очень, обычная, — ответила она и опять замкнулась в себе.

До Воздвиженки мы добирались минут сорок. Уличных пробок не было, но лошадь никак не хотела скакать галопом, так что у меня было время успокоить Дашу.

— Здесь, — сказала она возле доходного пятиэтажного дома.

Я рассчитался с извозчиком, и мы вошли в подъезд, видимо, когда-то нарядный и чистый, теперь… Короче говоря, мы вошли в обычный московский подъезд,

— Второй этаж, — сказала Даша и я, взяв ее под руку, поволок вверх по лестнице.

— Куда ты так спешишь, — взмолилась она, хотя я и не думал торопиться.

На лестничную площадку второго этажа выходила всего одна дверь, так что номера квартиры можно было не спрашивать.

Я позвонил. Прошло около минуты, внутри было тихо. Позвонил еще раз. Опять никакой реакции. Ордынцева, совсем заиндевев, стояла, не отрывая взгляда от двери. Пришлось звонить снова. Теперь я долго продержал палец на кнопке звонка, на случай, если старик плохо слышит.

Неожиданно дверь широко распахнулась, и из нее выскочила женщина с перекошенным злобой лицом:

— Ты чего это здесь фулюганишь, пащенок! — закричала она пронзительным и, я бы даже сказал, больше, удивительно противным голосом. — Тебе чего делать нечего, как в двери трезвонить, черт ты драный! Я тебя щас, что б ты сгорел, анафема, в участок сведу!

— Тихо, тетка! — вежливо попытался я остановить ее безудержный речевой поток. — А ну, закрой поддувало! Ордынцев здесь живет?

Женщина культурного обращения не поняла и продолжила голосить, называя меня самыми нелесными эпитетами, вроде «дряни», «рвани» и «пьяни подзаборной».