Сергей Шхиян - Турецкий ятаган

Мятежник Болотников призывал под свои знамена всех, кто хотел добиться воли, чести и богатства. Настоящим царем этого люда был вор тушинский, олицетворение всякого непорядка и беззакония в глазах благонамеренных граждан…

Читал лекцию Василий Осипович прекрасно, составляя картину времени не как давно минувшего, а научно, широко, рассматривая кризис тогдашнего русского общества в реальных, современных оценках. Водка так и осталась стоять нетронутой на столе, а я с увлечением слушал мутную историю своей отчизны.

— Пожалуй, на сегодня достаточно, — сказал через полтора часа Василий Осипович. — Следующее занятие завтра. Если случайно встретите Ключевского, непременно кланяйтесь.

— Не премину, — пообещал я, провожая его до выхода. — Спасибо за лекцию, мне было очень интересно вас слушать.

— Вот и прекрасно! — с улыбкой ответил он.

Не успел историк проститься, как явился новый преподаватель. Меня еще не перестало мутить от вчерашнего употребления, и встретил я его без большого энтузиазма.

— Позвольте рекомендоваться, — значительно произнес маленького росточка, ладно сложенный человек, по военному щелкая каблуками. — Ефремов, жокей.

— Очень приятно, — ответил я, пытаясь изобразить приветливую улыбку. Жокей, принимая в расчет мое состояние, пришел совсем не вовремя.

— У вас есть опыт верховой езды? — не теряя время на взаимные любезности, спросил Ефремов.

— Небольшой. В седле усижу нормально, но не более того.

— Тогда сразу же и приступим.

Мне осталось только подчиниться. Мы вышли во двор. У заднего крыльца стояла без привязи невысокая гнедая лошадка. При виде Ефремова она махнула черной гривой и начала прясть ушами. Была она конфетно-красивой, с красно-коричневой шерстью, черными хвостом и гривой.

— Ишь ты, прямо-таки вещая каурка, — сказал я, — только очень маленькая…

— Зато удаленькая, — с усмешкой сказал Ефремов и, не касаясь луки, по-цирковому легко вскочил в седло. — Поглядите, чему я вас буду учить.

Он тронул узду, лошадь присела на задние ноги и рванула вперед. Такой артистической езды, да еще ради одного-единственного зрителя, мне видеть не приходилось.

Ефремов пустил лошадь по кругу и принялся выделывать совершенно невероятные трюки. Я во все глаза смотрел, как он нарушает правила земного магнетизма, инерции и других основополагающих законов механики.

Совершив чудеса джигитовки, жокей попросил подать ему прислоненную к крыльцу казачью шашку и начал выделывать сложнейшие трюки теперь уже с оружием. Каурка, несмотря на морозную погоду, вспотела, на губах у нее появилась пена. Я, вытаращив глаза, стоял на своем месте, завидуя необычайной ловкости этого человека.

— Вы служите в цирке? — спросил я Ефремова, когда, вконец измучив лошадь, он легко соскочил с нее рядом со мной.

— Я? — удивленно переспросил он, с интересом глядя на меня. — Я же вам сказал, что моя фамилия Ефремов. Я тот самый Ефремов!

— А, в этом смысле… — примирительно произнес я, поняв, что ляпнул какую-то несуразицу, Видимо, Ефремов в жокейских кругах считается чем-то вроде Фетисова в хоккее. — Меня долго не было в России, — добавил я, чтобы объяснить свою невежливую неосведомленность.

— Сегодня, как я вижу, вы не очень склонны к физическим упражнениям, — констатировал Ефремов, рассматривая мой томный лик. — К тому же Гнедко вспотел, встретимся завтра в это же время.

— Боюсь, что так, как вы, я никогда ездить не сумею, — сказал я, прощаясь.

— Так как я, не умеет никто, — без признаков ложной скромности успокоил меня жокей. — Так джигитую только я один.

— Людмила Станиславовна, а кто такой Ефремов? — спросил я домоправительницу во время обеда.

— По всему видать, человек, — исчерпывающе ответила она, — по имени видать, наш, русский.

Такое разъяснение меня успокоило, видимо, не я один не знал этого выдающегося наездника.

После обеда занятия продолжились. Теперь я погрузился в тайные механизмы эволюции языка. Погружал меня в них старичок по имени Михаил Панфилович. Было ему прилично за семьдесят, но разум у лингвиста оказался остер, а память совершенно безбрежная. Я внимательно слушал его рассказ о законах редукции, изменении звуков в разные эпохи…

В заключение урока мы даже поболтали на старорусском языке. Впрочем, болтал один Михаил Панфилович, а я хлопал глазами, с трудом улавливая смысл того, что он говорит.

Вечером, после праведных трудов опять были вчерашние радости: баня, часовня и Наташа. От возлияний я на этот раз воздержался, хотя, как оказалось, напрасно — полночи, не давая уснуть, меня жрали клопы-кровопийцы. Я опять не успел выспаться, а утром все повторилось, как и в предыдущий день: завтрак, историк, джигитовка, обед и до вечера погружение в язык.

Спустя несколько дней я уяснил две вещи. Первая, истории меня учит никто иной, как сам историк Ключевский. Вторая, Ефремов оказался не просто жокеем, а легендарной личностью. У этого маленького человека, говоря наши языком, чемпиона по основным видам скачек, была самая большая зарплата в России почти в два раза выше, чем у премьер-министра.

Из этого можно сделать вывод, на каком уровне меня пытались подготовить к десанту в семнадцатый век. Увы, боюсь, что мои скромные учебные успехи явно не соответствовали усилиям и гонорарам преподавателей. Более ли менее успешно продвигалось только обучение языку. На пятый день я начал вставлять в свою речь архаичные слова и сумел научиться слегка понимать собеседника.

Хуже всего продвигалась джигитовка. На первом же практическом занятии я до кровавых волдырей стер внутреннюю сторону бедер и напрочь отбил ягодицы. После этого неделю ходил макаронной походкой, расставляя ноги циркулем, и на коней и седла смотрел с таким же отвращением, с каким дети смотрят на кресло дантиста. Кроме того, я все время падал с лошадей которых Ефремов менял каждый день, не давая мне приноровиться к какой-нибудь одной. Если бы не снег, то из меня бы давно получился мешок раздробленных костей.

После первого же моего опыта по конному выезду наше общение с Наташей приобрело исключительно платонические формы. В том физическом состоянии в котором я пребывал, ни о каких нежностях не могло быть и речи. Девушка меня по-бабьи жалела, лила слезы над окровавленными чреслами и лечила ушибы примочками и компрессами.

Когда примерно через неделю зажили потертости, и я перестал регулярно вылетать из седла, на меня свалилась новая напасть, явился преподаватель боевых искусств. Не знаю, где мои кураторы откопали этого мастодонта, и где он научился так искусно калечить людей, но получалось у него это великолепно. Конечно, необходимость в таких занятиях была крайняя. Я понимал, что если не научусь защищаться, то доживу только до первого столкновения с тамошними аборигенами. Все навыки фехтования, очень выручившие меня в восемнадцатом веке, оказались совершенно не применимы к бою в тяжелом вооружении. Бои на бердышах, булавах, мечах, топорах требовали принципиально иной техники.