Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 1. Исхода нет, есть только выходы...

Тут в его словах, человека, на полторы сотни лет старше Ирины и со специфическим жизненным опытом, я уловил и искреннюю симпатию, и намек на то, что Валькирия, ввязавшаяся в человеческие дела и отдавшая предпочтение любви, теряет свою сверхъестественность… К благу своему или наоборот – никто не скажет, кроме нее самой.

– Хорошо, Антон. Деваться мне некуда, но мои слова ты запомнил, да?

– Эх, Ира… Знала бы ты… Да ладно… – Он каким-то затуманенным взглядом посмотрел на нее, на меня, на море далеко внизу. – Может, еще проще сделаем? Чтобы тебе не бегать, меня не искать, я до завершения миссии с тобой останусь? Вместе посидим, по парку вашему погуляем. Хороший у вас парк… А для связи – вот. – Он достал из кармана очередную капсулу мгновенной межпространственной связи, она же – переходник. С помощью такой Воронцов попал из Сухума в Замок, потом на войну, потом обратно.

На том мы и расстались, после еще некоторого количества дежурных фраз.

Прощальное объятие с моей Валькирией, прощальный взгляд, гагаринское, для лихости, «Поехали!», и я уже там.

«Призрак» прилично покачивала мертвая зыбь. Ветра почти что и не было, но волна поднимала яхту метров на шесть вверх и так же плавно опускала. Если вестибулярный аппарат не в порядке, то плохо. Желудок и нервы выходят из-под контроля. Тест, можно сказать, на профессиональную пригодность.

Но мне было все равно. В физиологическом смысле. Организм выносил и не такое. Межпространственные и межвременные переносы, невероятная невесомость Сети – что на этом фоне килевая качка маленькой яхты?

Я испытывал очередной прилив душевного подъема, не оттого, что мне предстояло, – совсем от другого. Не важно, что скоро произойдет или уже происходит. Я снова дома, если так можно выразиться. В том смысле, что полчаса или час, как получится, я имею возможность верить, что ничего не случилось во внешнем мире, что мне снова и по-прежнему восемнадцать лет и все мои друзья, и старший брат, относившийся к моим фантазиям со снисходительным интересом, живы и будут жить еще долго-долго. Хорошо бы – дольше меня.

Кормовой балкон возвышался над уровнем воды едва на два метра. Когда яхта идет под парусом, узлов по десять, и море спокойное – на него приятно выйти, покурить, любуясь кильватерной струей, воображая что-нибудь романтическое, стряхивая пепел сигары в то серые, то пронзительно-синие волны.

Когда шторм попутный и десятибалльная волна догоняет, угрожающе изгибая нависающий пенный гребень – тогда не то! Тогда следует молиться, чтобы не накрыла, не вышибла стекла и не слизнула, как корова языком, надстройки и мачты. Бывали случаи. Говорят, так случилось со знаменитым клипером «Ариель», выигравшим немало «чайных гонок» и погибшим в волнах Индийского океана в 1872 году. Океану ведь все равно, что там болтается на его поверхности: круизный лайнер в сто тысяч тонн, линейный корабль или посудинка четырехсоттонная.

С левого края балкона, где я рефлексировал и готовился к предстоящему, мне хорошо видна освещенная сумрачным светом дождливого и туманного дня кают-компания яхты «Призрак», в последнем его, каноническом, если так можно выразиться, варианте. Основная конструкция была придумана нами – Сашкой, Олегом и мною, в том числе в незабвенные шестидесятые годы. Когда даже вообразить нельзя было, чтобы граждане Страны Советов стали владельцами океанской яхты и беспрепятственно ходили на ней по морям и океанам, даже не подразумевая текущих обстоятельств, экономических и политических. «Холодной войны», борьбы с космополитизмом, вещизмом, ревизионизмом и тому подобных идеологических извращений загнивающего социализма.

С тем бьльшим вкусом и азартом мы на уроках в последнем классе школы, потом в студенческих аудиториях чертили проекции корпуса, рисовали интерьеры кают, составляли списки нужных в дальнем плавании припасов… Разрабатывали маршруты… Все это обсуждали, бродя по вечерним улицам, заполненным подобной нам молодежью, пусть и озабоченной иными проблемами.

Подслушай кто-нибудь наши тогдашние споры о бриллиантах, способах их добычи и продажи на черных рынках Африки и обеих Америк, о долларах и фунтах, о том, какого оружия и сколько нам потребно для реализации очередного сценария, – мы могли бы иметь серьезные неприятности. В струе тогдашнего отношения партии к «низкопоклонству» и фарцовщикам. Совсем недавно были с большим шумом арестованы и расстреляны по личному указанию Хрущева ныне забытые Рокотов и Файбишенко, наши почти ровесники, составившие немыслимый по советским временам капитал на перепродаже импортных жвачек, сигарет и галстуков с попугаями. Но, слава богу, для нас – обошлось. В наших кругах «стукачи» если и были, то убедительных доносов составить не смогли, или – адресаты тех доносов не сообразили, как подшить к делу цитаты из только что вышедшего и вполне разрешенного собрания сочинений Джека Лондона.

А я все наши фантазии записывал, дословно или преломляя определенным образом, рисовал карты походов, сопровождаемые собственными же иллюстрациями. Они были неплохи, но Берестин, к примеру, нарисовал бы лучше. Только не было тогда никакого Берестина. Да и есть ли он на самом деле или его я тоже придумал?

Потом тем не менее эта детская мечта стала реальностью. Слишком, наверное, сильно и отчетливо все это было «визуализировано» молодыми мозгами, свободными от воздействия отупляющей реальности и более приземленных эмоций. Не так, разумеется, как воображалось, с совершенно избыточными издержками, но все же…

Сильвия, преследуя собственные цели, подарила мне яхту «Камелот», и в октябре двадцать первого года, когда почти все намеченное в области большой политики было сделано, мы с Сашкой решили уйти со своими девушками в дальнее плавание, предоставив прочим «братьям» разбираться с Югороссией, а главное – с тем тупиком, в который мы сами себя загнали.

Тупик, может быть, слишком сильно сказано, но в моем понимании идея себя изжила. Да и намек поступил весьма недвусмысленный, с двух сторон сразу, что лучше бы нам на долгий срок избавить цивилизованный мир от своего присутствия. Ставшего, очевидно, слишком назойливым.

Подготовили мы «Призрак» к походу, в меру сил и способностей приблизив оригинал к идеалу, распрощались с друзьями, согласовали важные и не очень моменты, и вдруг, в последний момент, Шульгин вообразил, что уйти не может. Не должен. Слишком интересная и непонятная (по его словам) интрига начала раскручиваться в Севастополе, в Москве, в Берлине.

«Так прощаемся мы с серебристой, самою заветною мечтой, флибустьеры и авантюристы, братья по крови, горячей и густой?»