Андрей Посняков - Шпион Тамерлана

Вернувшись обратно в башню, Иван растянулся на соломе, вполуха слушая, как шепчутся о чем-то Милентий Гвоздь и его парни. И чего им не спится? Ночь ведь глубокая.

– Подсадник он, точно, – горячо доказывал кто-то. – Удавить – от греха подальше. А, батько Милентий?

– Охолонись. Удавить всегда успеем.

– Да не подсадник я, – довольно громко возразил Раничев. – Надоели уже шептаться. А коль думаете, что подсадник, так меньше базарьте.

– Ишь ты, как заговорил, паря. Чего ж тогда на тебе вся шкура целая?

– А на вас? – вопросом на вопрос отозвался Иван.

– Мы – другое дело, – тихо возразил Милентий. – Нами позже займутся, и уж не упастись, точно. Как пить дать, торчать нашим головам на кольях, хорошо хоть Арсений палач изрядный, умелец.

– А какая разница, плохой палач или, как ты говоришь, умелец? – заинтересовался Иван. – Ведь все одно – так и так помирать.

Парни приглушенно загоготали.

– Э, не скажи. – Милентий Гвоздь усмехнулся. – Хороший палач, он тебя на тот свет быстро спроворит, без лишних мучений, а ежели неумеха – ну-ко, попервости всю шею изрубит? Это как же боль такую терпеть?

Раничев задумался:

– Вообще-то – да…

Все замолкли. Помолчав немного, Милентий вдруг вполголоса затянул песню:

– На дев-красуль да поглядыва-а-л, – подпел Иван. Он знал эту песню еще со времен скоморошьих хождений с Ефимом Гудком. Где-то теперь Ефиме?

А Милентий затянул опять:

– Ай ты, девица-краса, краса дева-а-а!

– Краса дева, да куда ж ты ушла-а-а! – не отставал от него Иван. Так и пропели всю песню на два голоса, хорошо так вышло, душевно.

– Знаем мы, батько, что ты певун изрядный, – восхищенно прошептал один из парней. – Но и этот тож ничего.

– Эй, как тебя, Иване, – позвал Милентий. – Поешь ты хорошо, только низы зря завышаешь.

– Не учи петь, я сам скоморох, – пословицей ответил Иван.

– Скоморох? – удивленно переспросил Милентий. – Ты ж говорил, что купец?

– Ну и купец. Временами. Эх, не спится что-то… Может, еще чего-нибудь затянем?

– А и затянем, – хохотнул Милентий. – Давай какую знаешь, а я подпою.

Подумав, Раничев затянул «Пастушонка», известный в рязанской земле шлягер:

– Ой да шел, пастушок, пастушонок. Ой да, по лугу, лугу…

– По лугу клеверному…

– По лугу клеверному да меж оврагами…

– Меж оврагами, меж березами…

– Меж березами, по сырой земле…

Спев «Пастушонка», без перерыва затянули другую, веселую:

– Эк выводят, собаки, – прислушался во дворе стражник, оглянувшись, присел у самой двери, слушал. Аж глаза от удовольствия закрыл.

Утром пришли за смердами. Выгнав их на улицу, стражники с грохотом захлопнули дверь так, что откуда-то сверху посыпалась труха. Просыпаясь, Раничев протер глаза, поежился – все ж таки холодновато было спать-то.

– Завтра и наш черед, – посмотрев вслед ушедшим, усмехнулся Милентий, подмигнул Ивану. – Чудно вчера распелись, а?

– Да уж, – Раничев улыбнулся. – Что и сказать, душевно. Еще б гудок или гусли…

– Ага, – хохотнул Милентий. – И сопель, свирель, посвистель… – Глаза его вдруг стали серьезными. Оглянувшись на дверь, он переместился ближе к Ивану:

– Так где ты петь выучился? Только не говори, что с купцами.

Иван пожал плечами:

– Я же сказал, что был скоморохом, странствовал.

Милентий кивнул одному из своих парней:

– А ну, Митря, постой у двери.

Продолжил, понизив голос:

– Я скоморошьи ватажицы, почитай, все ведаю. А ты кого знаешь? – Цыганистые глаза его внимательно смотрели на Ивана.

Тот улыбнулся:

– Салима когда-то знавал, Оглоблю покойничка, Ефима Гудка.

– И язм этих ведал, – прошептал Милентий. – С Гудком когда-то давно в одной ватаге хаживали.

– То дружок мой был первейший. – Иван вздохнул. – Где-то теперь ходит? Говорят, на Москву подался.

– Может, и на Москву, там сейчас богато. Жаль мы там не будем – казнят завтра и нас и тебя, мил человек Иване.

– То есть как это казнят? – не понял Раничев. – Просто так? Без суда и следствия?

– Просто так, – подтвердил Милентий. – Без суда и… Хотя видоков-послухов к нам все ж таки приведут, в самый последний момент. Феоктист-тиун…

Нагнувшись, Милентий поведал Раничеву весьма интересные вещи, касаемые одного из самых влиятельных людей князя Олега Ивановича Рязанского. Оказывается, Феоктист – что о нем вряд ли кто бы сказал – был убежденным противником пыток. То есть пытки-то, конечно, применялись, но лишь к тем, чья вина и без того особых доказательств не требовала, ко всем, кто совершил преступления очевидные, можно сказать – почти что на виду у всего люда. Ну и к простонародью – закупам, холопам, смердам – тоже. Что же касается других, более знатных, с виной, требующей веских доказательств, тут поступали иначе. Феоктист их вообще предварительно практически не допрашивал, да и пытать не велел, так, стращал только. В таких запутанных случаях вину свою обвиняемый обычно узнавал, стоя на подготовленном для казни помосте, можно сказать – прямо на плахе. Обычно перед казнью выступали и свидетели-послухи, много – человек двадцать, – взявшиеся неизвестно откуда. Неподготовленные подсудимые, так до конца и не ведая, в чем их обвиняют, терялись и даже не всегда могли толком ответить на задаваемые княжьим тиуном вопросы. Впрочем, их никто уже особо и не слушал. Заслушав послухов, тиун кивал стражам, палач вскидывал топор – и отделенная от туловища голова татя, к бурной радости собравшихся зевак, подпрыгивая, катилась к краю помоста. Действуя таким образом, Феоктист убивал сразу двух зайцев – не давал возможности подсудимым выстроить линию защиты и приобретал славу справедливого и принципиального судьи. Судьи волею князя.

Встрепенулся Иван, когда Милентий закончил:

– Так я ж свою вину знаю! Феоктист этот мне сразу сказал…

– Это тебе только так кажется, паря, – покачал головой Милентий. – Феоктист хитер да коварен. Специально запутывает. Так что жаль, что не бил кат ни нас, ни тебя. Если б били, вон как ушедших смердов, значит, не казнили бы смертию, так, к батожью бы приговорили да отпустили потом с расквашенными спинами. А раз не бьют – дело плохо.

– Так что же делать? – озаботился Раничев. – Это значит, нас уже, считай, и приговорили?

Милентий молча кивнул, потом снова оглянулся зачем-то – может быть, просто по привычке – зашептал:

– Есть у меня на воле верные люди, отбить могут, знака только ждут, да вот как подать?

– Ну тут уж я вам ничем помочь не могу, – закашлялся Раничев. – Хоть и рад бы.