Анатолий Дроздов - Золотые апостолы

Бронированный фургон доставил груз в местное отделение банка, где для нас уже были приготовлены просторная комната, столы и целая груда брезентовых инкассаторских мешков разного размера. Здесь и началась адова работа, продолжавшаяся двое суток – с небольшими перерывами на еду и короткий сон. Ценности следовало не только пересчитать, но и правильно внести в опись. На этом категорически настояли оба профессора. Они хорошо знали, что может произойти с кладом, записанным как "монеты старые: серебряные и медные, всего 482 штуки".

Мы работали на три стола. Павленко занимался посудой, оружием и драгоценностями; Рыбцевич – нумизматической коллекцией; мне доверили простейшее – считать монетное серебро. Хотя его было целых четыре мешка, дело оказалось легким: оборотная монета была всего нескольких номиналов, чеканки двух веков. Российских денег в мешках не оказалось: граф Чишкевич, очевидно, был настолько уверен в победе Наполеона, что не стал их сохранять.

Мы считали вещи и предметы, диктуя названия и количество трем приставленным к нам секретаршам. Когда груда учтенных сокровищ на столе становилась заметной, один из молчаливых людей в штатском ссыпал ее в инкассаторский мешок, куда отправлялась и копия описи. Работа была нудная, но шла быстро. Без Михаила Андреевича Рыбцевича мы провозились бы дольше. Он мгновенно определял взятую из мешка монету, и первое время даже ойкал при этом. Потом перестал…

По договоренности с Виталиком я забрал из подземелья оставшуюся там одежду Кузьмы, объяснив, что она просто выпала из сумки в ходе борьбы с "собакой". В курточке следователь нашел паспорт Кузьмы, поэтому препятствий чинить не стал, посетовав лишь, что два важных свидетеля так рано уехали – теперь с допросом их будет морока.

В первый вечер мне удалось улучить минуту и забежать к деду Трипузу. Там я торопливо собрал свои вещи. Прятаться уже не было нужды, равно как и охранять деда с Дуней. А от гостиницы к банку было куда ближе. Дед троекратно поцеловал меня на прощание, а Дуня, покраснев, встала на цыпочки и стеснительно чмокнула в щечку.

– У тебя когда сессия? – спросил я, торопливо царапая на листочке свой адрес и телефон.

– В январе, сразу после Нового года.

– Приезжай ко мне на Рождество, обязательно!

Она молча кивнула.

– Увидимся! – бросил я, садясь в свой драндулет.

…Мы действительно увиделись, спустя два дня. Дуня сама разыскала меня в гостинице, и, выслушав ее, я молча пошел к машине.

…Дед Трипуз сделал маленький красивый ящичек из гладко отфугованных и плотно подогнанных досок. Оббил его изнутри куском темного бархата. Мы аккуратно переложили в ящичек кости из картонной коробки заведующего местным музеем. "Дедушка" ловко использовал момент и выпросил у моих профессоров деревянные статуи апостолов. Кости мнимой жены каменщики его больше не интересовали. Оба доктора наук, ошалевшие от того, что им приходилось в эти дни видеть и пересчитывать, воспользовались чрезвычайными полномочиями, которыми их перед выездом в Горку наделил министр культуры, и подмахнули бумагу. Статуи под бдительным надзором "дедушки" перенесли в правое крыло монастыря. Скороспелым решением местной власти его выделили местному музею (заведующий и здесь не опоздал). Как довольно сказал мне "дедушка", у него будет уникальная экспозиция – туристы хлынут в Горку толпами.

Вторая половина монастыря и храм остались за местной православной общиной, которую возглавил молодой священник, отец Игорь. Его привезли в Горку в тот же день, когда приехала спецколонна из столицы, и представили пастве. Потрясенная последними событиями община приняла нового пастыря безропотно.

Отец Игорь и отслужил панихиду над останками Ульяны Бабоед. Доказательств, что это именно Ульяна, у нас не было никаких, поэтому панихиду служили по неизвестной. После чего я, Дуня и дед Трипуз отвезли ящичек на кладбище. Там Дуня указала на заросшую густой травой площадку за кованной металлической оградой. Я не стал допытываться, почему именно эта могила выбрана ею местом успокоения Онисима Браги – Дуне было виднее… Выросшая рядом старая липа вдавила толстым стволом часть ограды внутрь, калитка перекосилась да и приржавела – мне пришлось лезть через верх. Маленькой лопаткой из своего автомобильного набора я вырыл небольшую яму под покосившимся кованым крестом, опустил в нее ящичек и посыпал его освященной священником землей. Дед Трипуз прочитал молитву, и мы молча постояли у свежего могильного холмика, думая каждый о своем.

Я отвез Дуню и деда в Заречье, где торопливо попрощался, не предполагая, что вновь увижу их еще очень и очень не скоро. Отъезжая, увидел в зеркало: дед крестит меня вслед, а Дуня стоит, тесно прижавшись к своему воспитателю…

Сделав опись содержимого каждого мешка, мы с профессорами сличали ее с документом – тем, что Кузьма тайком передал мне в комнате отца Веслава. Это был краткий список, составленный на польском языке и написанный мелким, прыгающим почерком – его автор был или очень стар, или болен. Но читать было не трудно, особенно Рыбцевичу, знавшему и современный и старый польский в совершенстве. Эти странные строчки до сих пор стоят у меня перед глазами…

"Апостол Петр – коллекция "нумизматычна": 1387 золотых монет и 8 323 серебряных.

Апостол Павел – казна золотая: 136 ноблей, 84 португала, 6044 дукатов разных – всего 6 264 золотых. Украшения для причесок, накладки для туфель – бриллианты, изумруды, сапфиры, аметисты…

Апостолы Иаков Воанергес, Иаков галилеянин, Фадей, Филипп – казна серебряная: талеры, двойные талеры, полуталеры, гульдены – всего 62 747 монет в четырех мешках.

Апостолы Варфоломей и Матфей – большой столовый серебряный сервиз: блюда большие и малые, кубки, – всего 72 предмета.

Апостол Фома – малый золотой сервиз и столовые приборы – всего 24 блюда и 48 предметов.

Апостолы Андрей и Симон – оружие: 9 сабель и 11 шпаг в ножнах из серебра и золота с каменьями.

Апостол Иоанн – оружие: 12 пар пистолетов в золоте и серебре…"

Память у бывшего дворцового эконома оказалась крепкой не только на обиды: все совпало до последнего полуталера! Тот, кто перетащил мешки из потайной комнаты и замуровал их в нише, воспользоваться находкой не успел.

– У такого магната могло быть и больше, – сказал разохотившийся Павленко, когда мы закончили опись.

– Много ушло на уланский корпус, – возразил Рыбцевич, – немалую казну он, наверняка, взял с собой на войну. Может, был и, возможно, есть где-то еще тайник. Но в любом случае…

Михаил Андреевич не договорил, но всем и так было ясно: мы имели дело с самым большим кладом на континенте; уникальным как по фактической ценности, так и по научной – даже датировать время его захоронения можно было с точностью до недели.