Андрей Калганов - Ветер с Итиля

– И что, сварился?

– Сварился, соколик, а как же не свариться! На то и кипяток.

Пока дедок разглагольствовал, Гридя бросал на Степана умоляющие взгляды. Но Белбородко и сам уже понял, что лучше помалкивать, не то устроит ведун ему жизнь веселую, но недолгую. Собаками затравит или камнями прикажет побить, а то и сварит, как того миссионера-хазарина, злое дело нехитрое…

– Потом-то проведали мы, что от князя куябского тот посланец шел, – продолжал дед. – Не принял Истома веру иудейскую. Вот посланец к нам и заглянул. Сперва хотели его копченым продать, чтоб под ногами не путался, а потом сварили.

Дедок многозначительно пошамкал и добавил:

– Разговорчив был больно.

«Властью дед никак не хочет делиться, – заключил Степан, – и посему посланцы всяких там Перунов и Яхве ему как бельмо на глазу, потому что посланцы власть эту укоротить могут. А нужны ему те, кто власть его укрепит. Вот и займемся».

– Чего ж он один-то к вам явился, без дружинников?

Ведун, сощурившись, взглянул на Степана. Взгляд у старика был острый, словно наконечник копья-сулицы. На миг он предстал в своем истинном виде – властный, жестокий, расчетливый, словно вдруг сдернули с него личину. Но вот опомнился. Зашамкал, почесал бороденку и беззаботно пояснил:

– Так они ж Истоме все продались. Истоме хузарские всаднички ох как любы. Они ж из лука на двести шагов, да еще сидя на коне, стрелой хошь кого достанут. Знатные стрельцы, ох, знатные. И луки у них – одно загляденье: круторогие, упругие, сухожилиями обмотанные. Хузары-то на злато падки, вот и сговорились. Ходока того – взашей. А он к мужичку нашему одному, что на торжище куябское ходил лошадку торговать, взял да и прибился. К нам и приехал в телеге. Все сетовал, укорял: «Неправильному богу молитесь!» Мы его и сварили. Чтобы умы не баламутил. Родичей у него – шиш, виру им платить не надобно. А князь тоже от него отвернулся, значит, не княжий он человек. Вот и выходит, хе-хе, что по Правде поступили.

– А хузар не боитесь?

– Тю, хузар… До Итиля далече будет, а те, что у Истомы, почитай, и не хузары уже.

«А ты значительно опаснее, чем кажешься, – подумал Степан, – надо с тобой поосторожней».

– Слушал я тебя, слушал, ведун, да и думаю, – сказал Степан, – а ведь дело говоришь.

Ведун удивленно заморгал.

– Нечего в чужой монастырь со своим уставом, – добавил Белбородко.

– Чего, чего?

– В смысле, на чужое капище со своими богами. Сварили – и правильно сделали.

– Ну, добре, добре, – растерянно промямлил дед. – Ты, говори, милок, говори, не держи в себе. Глядишь, и полегчает. А то вона черный какой.

«Тебе бы в КГБ цены не было, – усмехнулся Степан, – ишь, уши навострил, мышь летучая».

– Только я не собираюсь учить тебя, кому поклоняться, ведун, а кому нет. Мое дело маленькое. – Дедок насторожился. – Велено передать, что гневается Перун-громовержец, крови алчет.

– Эка невидаль, – усмехнулся дед, – он, почитай, всегда крови алчет, потому вои ему и поклоняются.

– На тебя гневается, ведун!

Старик кинул взгляд на Алатора. Эх, ни к чему сейчас свидетель. А тем более такой, как Алатор – мужик заслуженный, в селении уважаемый. Почитай, второй после него, Азея. Слова Алаторова послушают. Да ведь и не смолчит. Всем разнесет, что сказал пришелец.

– С чего бы это вдруг ему гневаться на меня?

– Не чтишь ты его. Роду изрядно перепадает, а Перуну, почитай, второму после прародителя, шиш с маслом. Так что велено передать тебе, ведун: коли не образумишься, испепелит Перун-громовержец все ваше селище убогое. А уж ты сам смекай, как тебе быть. Хошь – верь, а хошь – в кипяток макай.

Расчет оказался верным. Дед заглотил наживку, глазки алчно блеснули:

– Вижу, правду сказал ты, чужак. Вижу, Перун за тобой. Не гневайся на меня, старого, не признал тебя сослепу. А более ничего не передал Перун?

– Как не передать, – уловил мысль Степан. – Велел батька рядом с Родовым его идол поставить.

– Это с золотой головой, что ли? – промямлил ведун. – Добре, добре…

– И помимо кровавых, – мысленно обзывая себя последними словами, добавил Степан, – златом и серебром требы приносить.

– Да то ж и я думаю: а чего это мы Перуну не поклоняемся? – повеселел дед. – Добре, посланец, будет ему и злато и серебро, добре.

Ведун-то повеселел, а вот Алатор… этот смотрел волком, причем голодным.

«С дедом, кажется, сладилось, а мужики меня точно порешат, – подумалось Степану. – Пустит по миру ведун мужиков, как пить дать пустит. А кто виноват, кто научил? Степан. Вот и порешат. И поделом. Нечего на чужой беде выезжать. Да как не выезжать, когда профессия и привычка?» Тошно было на душе у Степана. И кричала душа его, что сволочь он распоследняя, что к благородству и самопожертвованию не способен, однако с телом расставаться не желала и в нежелании этом на подлость подталкивала. Вот такая достоевщина.

– Ну, пойдем, милок, – тяжело поднялся ведун с лавки и пошаркал к выходу. В чем душа держится? Останавливаясь на каждой ступеньке, стал подниматься по лестнице.

Степан было сунулся за ним, но Алатор положил лапу на плечо. Прошептал на ухо:

– Может, и посланец ты Перунов, может, и нет, про то мне неведомо. А только не переживешь ты сегодняшний день.

Алатор убрал лапу, и Степан поплелся за дедом, даже не огрызнувшись… Потому что прав Алатор!

А небо-то какое… Мати мои…

Шаркающей, неверной походкой ведун подошел к идолу, пнул разомлевшего барбоса и бухнулся на колени. Запричитал, раскачиваясь, выдирая волосенки: «О-ох-ти мне…» Словно покойника баба оплакивает.

Мужики загудели: «Чего стряслося, батька, не томи». Глаза их, черные, сверлящие, впились в Азея. И казалось Степану, что дай волю глазам этим, вытянут они жалкую душонку ведуна.

Но воли не было. Потому ненависть скоро переменилась на страх. А страх – на раболепие.

«Помоги, батька, – молили мужики, – один ты заступничек наш».

Азей отполз от идола. Уткнулся лицом в землю, распластал руки, отчего стал похож на паука, засевшего в сердцевине своей паутины, и сжал кулаки так, что земля забралась под ногти. Поднял страшное, почерневшее лицо с вдруг ввалившимися глазами и мрачно посмотрел на мужиков. Те помертвело стояли, не сводя собачьих взглядов с него.

В воздухе был разлит страх, липкий, вязкий. Как кровь. Степан ощущал его волны, чувствовал, как он вымывает мысли.

Азей медленно поднялся, как-то весь скособочившись и сжавшись. Казалось, что тело его вдруг иссохло, превратилось во что-то бесплотное и в то же время зловещее – рубаха висела, как худой мешок, из рукавов вываливались палки рук, на тощей шее пучились вены, нос и скулы обострились. Беззубый рот то и дело раскрывался, словно у рыбы, выброшенной на берег. Азей закатил глаза и захрипел.