Дмитрий Могилевцев - Люди Истины

– Я отомстил, – прохрипел Тахир, пузырясь розовым на губах. – Отомстил. За плотника из Саввы, с которого твой визирь приказал содрать кожу.

– За плотника? За ничтожного человека, за еретика, ты вздумал отомстить так? Может, ты бы и мне, великому султану, вздумал мстить за то, что я приказал бы повесить какого-нибудь ничтожного водоноса?

– Он был – человек Истины. А самый последний из нас, узнавших ее, больше любого, живущего в темноте, будь то султан или водонос.

– Самое семя ваше надо выводить огнем и железом, гнусные, лживые мулахиды! – вскричал султан. – В зиндан его! Завтра я придумаю, какая казнь подходит этому исчадию ада.

Но назавтра султану оказалось не до придумывания казней. Со смертью Низама держава сельджуков попросту перестала существовать. Разлетелась, как лепестки разломанного веера. Брат Малик-шаха, Тутуш, сидевший в Дамаске, объявил, что не станет подчиняться молокососу. Воспользовавшись суматохой, бежал из-под стражи пять лет живший в заложниках Килич-Арслан, эмир Рума, – пограничной с румийцами провинции, взятой сельджуками после победы под Манцикертом. Килич-Арслан тут же созвал своих сородичей, тюрок огуз йива, и вышиб из Никеи эмира Амина ал-Газни, назначенного туда Низамом. Еще полдюжины тюркских племен принялись рвать на части запад султаната, выкраивая себе владения. В довершение всех бед бежала из-под стражи вторая жена покойного Малик-шаха, своевольная Туркан-хатун, и заперлась в цитадели Шахдиз вместе с верными ей войсками. Сводные братья, Мухаммад Тапар и Санджар, укрепились в Хорасане и угрожали оттуда султану войной. В считанные месяцы Баркиярук лишился большей части своих владений.

Про убийцу своего визиря он вспомнил лишь через полгода. В ответ на вопрос, что делать с ним, лишь махнул рукой. Потому Тахира, хрипящего, смертельно больного, поседевшего за полгода без солнца в сыром подвале, попросту удушили тетивой лука.

После смерти Низама люди Истины шли от победы к победе, захватывая крепости и караваны, и Хасан уже видел весь Иран на своей ладони. В конце четвертого года после захвата Алух-Амута пришло известие, которого Хасан так ждал и так боялся: лицо Истины на этой земле, имам-калиф ал-Мустансир умер. Он пережил своего лучшего полководца и злейшего врага, властного и нечестивого армянина Бадра, – но тот успел передать сыну и прочно закрепить в его руках власть над Египтом. Сын Бадра Афдал, новый великий визирь, на чьей сестре был женат младший сын имама, Мустали, не колебался ни минуты. И через день после смерти ал-Мустансира с минаретов ал-Кахиры уже читали футву с именем Мустали. Было объявлено: хотя старший сын, измученный, непокорный, больной Низар, и должен был получить от отца «насс», ключ к божественной Истине, – но за разврат, за пристрастие к дурману и вину отец лишил старшего сына благодати и отдал ее младшему. Известие всколыхнуло весь мир людей Истины. Ведь в ал-Кахире столетие назад к земной власти пришли поверившие в то, что «насс» нельзя отнять! Что некогда праведный имам Джафар ас-Садик отдал его старшему своему сыну, Исмаилу, и ничто не смогло изменить этого решения, скрепленного самим Блюстителем всех клятв! Как же теперь возможно такое?

Слабые, жившие в тени Афдала и под его рукой, согласились и смолчали. Лишь немногие поддержали Низара, когда тот бежал в Александрию, к Ифтегину, давнему сопернику Афдала, и поднял мятеж. Недолгий мятеж. Преданный, обманутый, проданный Афдалу, Низар был казнен как обычный преступник.

Хасан тоже не колебался ни минуты. Облачился в снежно-белые, цвета скорби и горя, одежды, созвал всех мужчин крепости на площадь и объявил: «Верные мои, сегодня к нам пришла скорбная весть: великая Истина, для которой все мы – лишь недостойные слуги, сокрылась вновь. Светоч ее, Низар, да будет благословенно имя его, уже недоступен земным очам. Египет потерян. Алчность и жестокость окутала его мраком. Лишь на наших плечах теперь – бремя поисков Истины и ее света на земле. Здесь и сейчас, братья мои, центр и сосредоточье земной власти Истины и ее силы. Защищать и оберегать ее – нам».

Этим вечером в крепости было тихо. Люди молились, разойдясь по своим жилищам. Хасан затворился в своей келье и отказался принимать пищу. Но на душе его был праздник.

Не прошло и двух лун, произошло еще одно событие, предвиденное Хасаном и ожидаемое с нетерпением. Снизу, из Казвина поднялся в долину караван, а с ним – брат Халаф Два Фельса, похудевший и седой. С ним прибыло два десятка разбойников, увешанных золотыми цепями, и крохотная, закутанная с ног до головы в хиджаб женщина. Приняли их гостеприимно, радушно и приветливо, – хотя новоявленные братья посматривали на местных презрительно и оглядывали все по-хозяйски, будто сборщики налогов в глухой деревеньке. А Два Фельса потребовал провести его прямо к Хасану, потому что дело, с которым он приехал, – архиважное и не терпит отлагательств. Его провели. Хасан ждал его у своей кельи. Два Фельса толкнул женщину перед собой, затем зашел сам. Хасан шагнул за ними, плотно притворив за собой тяжелую дверь.

– Салям, сайидна. Кажется, так вас теперь называют, мой господин? – сказал Два Фельса дерзко. – А я выполнил обещанное. И пятнадцати лет не прошло, как выполнил. Смотрите!

Он содрал с женщины хиджаб. Она вскрикнула, но закрыла руками не лицо, а живот, – округлый, тяжелый, несуразно огромный. Одетая как сирийка, была она тонкорукая и тонколицая, с соломенными, золотисто-желтыми длинными волосами, с долгими ресницами, прикрывавшими большие, зеленые с золотинкой глаза.

Хасан долго молча смотрел на нее. А потом спросил на арабском, медленно и раздельно: «Откуда ты, женщина?»

– Я… я из-за моря, господин, – выговорила она, запинаясь.

– Она в самом деле из-за моря, сайидна, – сказал Два Фельса. – Она рабыня из варварских земель на запад от румийцев. Она по-арабски еле-еле. Мы ее юнцу подсунули, старшему Низарову сыну. Он любит таких, светловолосых и маленьких.

– Это хорошо, брат мой Халаф, очень хорошо, – сказал Хасан на фарси, повернувшись и глянув ему в лицо, – и под его спокойным холодным взглядом дерзость и самоуверенность стекли с лица сына Сасана, как стекает с ладони белый морской песок.

– Где она научилась говорить по-арабски? – спросил, наконец, Хасан.

– Да не знаю я, где, – ответил Два Фельса быстро, – Аллахом клянусь, не знаю. Купили ее девственницей, проверили, подсунули, ну и все дела. Знающие старухи говорят – сын у нее, ишь как живот топорщится. И лягается, – сильный, значит, и дерзкий. Мне как сказали, что сын, я и повез вам.

– …Спасибо, брат мой Два Фельса. Ты привез нам бесценный дар. А теперь иди, отдыхай. Ты волен идти куда хочешь. Как я сказал тебе когда-то, мой дом станет твоим домом. Одно только, – наши законы запрещают открывать ворота крепости после захода солнца. Но, думаю, ты ведь не собираешься так скоро лишать нас себя?