Олег Никитин - Корабельщик

Твой Максим Рустиков”.

Ответ из Ориена пришел через три недели. “Дорогой Максим! Не знаю, ждешь ли ты меня еще или уже нет, или уже по приезде я застану тебя с новой женой… Нет, лишние слова получаются. И какие-то неправильные. Ты многого обо мне не знаешь, только главное осталось по-прежнему – я тебя всегда любила и сейчас люблю. Деньги, что ты выслал в конверте, оказались очень кстати, половину я потратила на продукты для себя и Мелании, а вторую пришлось раздать в Метрическом Приказе, пока разные справки собирала и по чиновникам ходила… Поезд-то редко в Навию ходит, один раз в месяц всего, и народу в нем тьма, потому что жить у нас в Ориене совсем туго. Транспорты из Петрополиса почти не заглядывают, там, говорят, подвоз тоже плохой. Как фабрики наши позакрывались после войны, так и не работают, на рыбе и оленине только и держимся. Пушной да морской зверь тоже куда-то ушел, охотники многие в рыбаки подались. Приезжие купцы цены несусветные ломят, за пуд рыбы дают стакан соли, когда такое было?”

Еванфия написала о многом, и за каждой строчкой ее письма Максим словно видел школьных друзей и просто знакомых, соседей по двору. Конечно, мало кто из них дожил до этого времени, но кто именно и как погиб – о том Еванфия умалчивала, и товарищ министра был ей за это благодарен. Даже о судьбе сестер Рустиковых она не рассказала, – или не смогла, или просто не стала этого делать.

Она приехала в начале февраля, в разгар метели. Максим со своим служебным “Пузырем” встречал ее на вокзале, на северной окраине Навии. С перрона ему был виден мост через Кыску, которым он в недолгий период студенчества хаживал в кабак, и как раз сейчас на этот мост вскарабкивался прокопченный локомотив. Он вынырнул с одного из нескольких путей, напичканных в вокзальное пространство словно пучок зубных щеток в стакан, и волок за собой штук десять вагонов с углем и неошкуренными бревнами.

Перебравшись через мост, он освободил какую-то невидимую стрелку, и с севера в переплетение рельсов и шпал с протяжным гудком вплыл другой паровоз. По трубам его побежал горячий пар, а в поршнях с особенной яростью подскочило его давление, и с визгом включились тормозные колодки. Над перроном поплыл последний выхлоп, наполненный сажей и сальным, вязким духом топки. Впрочем, порыв ветра с мелким снегом быстро разметал его. Из вагонов с криками, переругиваясь за право первым ступить на выщербленный камень столичного перрона, посыпались переселенцы, туристы, мошенники, мелкие купцы, мешочники, аферисты и командировочные.

Курьерский вагон, подцепленный сразу после локомотива и перед почтовым, освобождался куда более культурно. Когда все посторонние – или наоборот, законные его пассажиры – уже скрылись в здании вокзала, Максим нетерпеливо взбежал по скользким запорошенным снегом ступенькам в тамбур и попытался оттеснить хмурого кондуктора. Размахивая уже ненужным флажком, он уговаривал кого-то покинуть вагон. “Ну пойдем же, мама”, – расслышал товарищ министра.

“Позвольте… – Максим отодвинул железнодорожника и увидел Еванфию. Она словно каменная стояла у заиндевевшего окна и не могла сдвинуться с места, а рядом с ней на полу лежал порядочный баул, на котором пристроилась девочка лет трех, закутанная до самых глаз в шаль. – Это ко мне”. – “К вам, сударь?” – недоверчиво хмыкнул кондуктор. Он с недоумением оглядел явно аристократическую шубу чиновника, его шапку и ботинки, словно сравнивая все это недешевое одеяние с провинциальным видом гражданки.

Не ответив, Максим обнял Еванфию и почувствовал, что ее заледеневшее дыхание как будто оттаивает, а в тело возвращается способность двигаться. Несмотря на ее пышную, по северному неумеренную шубу, он чутьем понял, что под ней все та же стройная, разве что утратившая подростковую угловатость Еванфия.

“Пойдем же, а то Агапит совсем закоченеет”. – “Кто это?”. Зима, снег, и такой же холодный ветер, от которого не спрятаться за театральной тумбой… Прошлое стало настоящим, Максим словно поймал ускользающее время за хвост и повернул его хитрую морду к себе. Сейчас уже не надо ни от кого бежать, не надо бояться скрипа половиц в соседней комнате или сквозняка в пустой, ледяной квартире. – “Все узнаешь, ты все узнаешь”.

Поначалу они старались рассказывать друг другу только самое важное. Но ведь в действительности каждый день состоит из мелочей, которые только прикидываются существенными событиями. С расстояния в пять лет они сливаются в сплошной серый пейзаж, в размытые линии от дома к месту службы – словно булыжники под колесами быстроходного мобиля.

Из верфи в Питеборе поступали вполне обнадеживающие сведения, а курьеры и вагоны с литейной продукцией исправно передвигались по железной дороге. Строительство броненосца протекало в согласии с графиком работ.

Сам автор проекта Памфил, однако, давно потерял интерес к своему детищу, составил убедительное прошение начальнику Адмиралтейства и переключился на другие дела. У него созрели свежие идеи относительно конструкции судовых корпусов, и он, пользуясь расположением начальства, старался поскорее внедрить их в практику.

Увы, стремление улучшить конструкцию судов в итоге привело его к безвременной гибели. В свой последний корабль, винтовую шхуну “Памфил”, набранную по новой продольной системе, он как будто вложил все свои умения и талант, зревший в нем долгие “академические” годы. Ранней весной шхуна совершила свой первый переход вдоль южного берега Селавика, в Кукшир. Там-то и погиб изобретатель-конструктор, раздавленный судном о сваю после неловкого падения за борт. Газетный некролог, особый жанр статьи, появившийся под опять-таки дольменским влиянием, подписали все крупные сановники Военного ведомства и Адмиралтейства. Несколько недель о Памфиле помнили не только корабельщики, но и обычные граждане.

“Афиногеном”, пока автор проекта внедрял свои идеи, по традиции продолжал заниматься вечный заместитель Зосима. Он смонтировал обе энергетические установки, главную и резервную, и теперь следил за комплектованием вспомогательного оборудования в машинном и котельном отделениях. Вскоре должны были начаться швартовые испытания “Афиногена”.

А между тем повсеместное проникновение дольменской жизни в ткань государства уже дало примечательные плоды. В январе к Максиму явился сам Кастор, все тот же моложавый и бодрый фабрикант, и предложил организовать в Навии промышленную выставку.

– Желаете еще глубже продвинуть свои товары? – поинтересовался товарищ министра.

– В какой-то мере, – согласился Кастор. Свой черный котелок он небрежно водрузил на краю стола. – Местная промышленность благодаря моим заказам, сударь, живет очень недурно. Ваши инженеры и мастера ни в чем не уступают дольменским, а требуют меньше денег. Впрочем, что я буду вам объяснять. Мы пригласим на выставку не только наших заводчиков с их товарами, но и магновцев, и авакцев… Всех, одним словом. Я уже подготовил текст заявки, который мы напечатаем в прессе.