Исай Лукодьянов - Очень далекий Тартесс (сборник)

— Бывало, — сказал он тихо.

— Так я и думал. — Тордул придвинулся поближе. — А теперь скажи: как поступали у вас изгнанные правители?

— Ну… бегали в соседние города… Бывало, скликали народ и…

— Дальше! — потребовал Тордул, видя, что грек замялся.

— И шли войной на того, кто их изгнал.

— Клянусь Черным Быком, это по мне! — Тордул жарким взглядом оглядел притихших дружков.

— Это было в давние времена, — поспешно добавил Горгий, — сам я ни разу не видел…

— Скоро увидишь! — Тордул трахнул кулаком по столу.

Тут произошло непонятное. Лохматый, что спал с перепоя, вдруг сорвался с места, метнулся к двери. И выскочил бы, если б Ретобон не прыгнул вслед, не подставил беглецу длинную, как жердь, ногу. Лохматого потащили в темный угол, вокруг сгрудилось несколько человек… На миг увидел Горгий безумно выпученные глаза, вывалившийся язык… Лохматый захрипел…

Топот ног, звон оружия — в погреб спускались стражники в желтых кожаных нагрудниках. В темном углу люди Тордула закидали тело удавленного тряпьем.

Воцарилась тишина.

— Есть ли здесь грек из Фокеи? — раздельно выговорил старший стражник греческие слова.

Горгий поднялся, не чуя под собой ног.

— Ты хозяин корабля? Великий царь Тартесса желает видеть тебя.

— Что же это за черная бронза, которую жаждал заполучить ваш Горгий?

— Да что-нибудь вроде современной бериллиевой.

— Бериллиевая бронза? Ну, это действительно очень прочный сплав. Кажется, его используют для особо важных пружин и еще для чего-то. А в Тартессе делали из черной бронзы мечи?

— Вероятно. Меч из черной бронзы перерубал обычный бронзовый меч.

— Серьезное, значит, по тем временам оружие. Понятно, почему был у них закон, запрещающий его продажу: боялись соперничества. Так?

— Да. Опасались главного своего врага — Карфагена.

— Главный враг… Главная забота — выделка оружия… И так на протяжении всей истории. До чего же все-таки драчливо человечество. И не пора ли договориться, остановиться…

В каменной палате журчал фонтан. Певцов и танцовщиц за обедом не было — давно потерял к ним вкус престарелый владыка Тартесса.

Аргантоний сидел во главе стола. Сам рвал пальцами жирную баранину, сам раздавал куски — сначала верховному жрецу Павлидию, потом верховному казначеи Миликону, придворному поэту Сапронию, потом другим, кто помельче. Сотрапезников было немного — лишь самые приближенные, именитейшие люди Страны Великого Неизменяемого Установления. Царские кошки — рослые, откормленные — сидели вокруг Аргантония, утробно мурлыкали. Им тоже перепадали жирные куски.

— Замечаю я, Сапроний, — сказал царь, — последнее время ты много ешь, но мало сочиняешь.

Толстяк Сапроний всполошился, спешно обтер руки об одежду, воздел их кверху:

— Ослепительный! Каждый проглоченный мною кусок возвращается звучными стихами, славящими твое великое имя!

Аргантоний удовлетворенно хмыкнул. Он ценил придворного поэта за умение красноречиво высказываться. Искусство стихосложения было не чуждо царю: добрую половину тартесских законов он некогда сам, своею рукою, положил на стихи. И теперь нет-нет да и низвергалось на царя поэтическое вдохновение, и глашатаи выкрикивали его стихи на всех перекрестках, и помнить их наизусть был обязан каждый гражданин Тартесса, если не хотел быть замеченным в сомнениях.

Сапроний начал читать. Пылали от верноподданнического экстаза его жирные щеки, тряслось под цветным полотном огромное брюхо. Гремел и отдавался под каменными сводами его сильный, звучный голос:

— Стой, — прервал Аргантоний вдохновенную речь поэта. — «За пиримом пирим» — плохо. Не поэтично. Слово «пирим» годится только для рудничных донесений. «За крупицей крупица» — так будет хорошо.

— Хорошо? — вскричал Сапроний. — Нет, Ослепительный, не хорошо, а превосходно!

Тут поднялся сухонький человечек с остроконечной бородкой. Кашлянув и прикрыв рот горстью, дабы не обеспокоить соседей дыханием, он произнес тонким голосом:

— Дозволь, Ослепительный, уточнить слова сверкающего Сапрония. Он говорит: «В Накоплении, вечно текущем». Это не совсем точное определение. Сущность Накопления — неизменность, а не текучесть, хотя бы и вечная. Ибо то, что течет, неизбежно изменяется, и это наводит на опасную мысль об изменчивости Неизменного, что, в свою очередь, ставит под сомнение саму Сущность и даже, — он понизил голос, — даже Сущность Сущности.

— Да что же это! — Сапроний встревоженно затряс подбородками. — Я, как известно, высоко ценю ученость сверкающего Кострулия, но не согласен я! В моей фразе понятие «Текучесть» совокуплено с высшим понятием «Вечность», что не дает права искажать смысл стихов, суть которых как раз и подтверждают Неизменность Сущности, а также Сущность Неизменности.

— И все-таки стихи уязвимы, — мягко сказал Кострулий. — Даже оставив в стороне тонкости основоположений Вечности и Текучести, замочу, что на протяжении десяти строк сверкающий Сапроний ни разу не упомянул великого имени Аргантония. А, как известно, упоминание не должно быть реже одного раза на шесть строк.

Сапроний подался к царю тучным корпусом.

— Дозволь же. Ослепительный, дочитать до конца — дальше идет о твоей непреходящей во веки веков славе… — Он вдруг осекся, завопил: — Ослепительный, скажи светозарному Павлидию, пусть он не смотрит на меня гак!

Павлидий, слегка растянув тонкие губы в улыбке, опустил финикийское стеклышко, сквозь которое смотрел на поэта.

У Аргантония борода затряслась от смеха.

— Уж не попал ли наш Сапроний в твои списки? — спросил он.

Павлидий убрал улыбку с лица.

Государственные дела не оставляют мне времени для повседневного наблюдения за поэзией — это, как известно, поручено Сапронию. А он, как мы видим, и сам попадает под власть заблуждений. Чего же удивляться тому, что произошло на вчерашнем состязании поэтов? Взять хотя бы стихотворение Нирула…

— Помню, — сказал Аргантоний. — Стихи местами не отделаны, но основная мысль — прославление моего имени — выражена удовлетворительно.