Алекс Гарридо - Любимая игрушка судьбы

— Прикажи… — задыхаясь, повторил он.

Царь посмотрел холодно. Но Лакхаараа, не отрывавший от его лица яростного и умоляющего взгляда, успел заметить вспышку мстительной радости, исказившую черты отца.

— Ты смеешь давать советы своему отцу и государю? — протяжно удивился царь. — Ты, ничтожный вор, осквернитель чужих спален? Убирайся. Тебе нечего делать здесь. Я подумаю о том, как поступить с тобой. Завтра. А сейчас — убирайся. Ты мешаешь мне насладиться местью.

— Местью? — Лакхаараа вскочил на ноги. — За своего ублюдка-наложника? Вот!

Выдернув из-за пазухи сверток, Лакхаараа швырнул его к ногам царя. Узорный шелк развернулся, из него хлынул бело-золотой поток.

— Это все, что я сделал с ним. А надо было — убить! Или отдать на утеху воинам. Я же — вернул его тебе в целости. А ты — что ты сделал с моим рабом?

Царь удивленно нахмурился.

— Что? Ты вернул его? Где же он?

И тут Дэнеш сильно толкнул Акамие вперед. Он вылетел из-за угла в освещенное пространство, взмахнул руками, чтобы не упасть… И встретился глазами с царем. Испуганное лицо его на миг озарилось нежным светом, и он весь — тонким станом, измученными глазами — рванулся к царю. Но мгновенно сник, уронил голову и замер покорно и безнадежно.

Царь застыл как изваяние, только мертвый, будто обугленный его взгляд толчком — так вырывается кровь из пронзенного широким мечом сердца — наполнился жизнью и страданием. Лихорадочно-торопливым взглядом ощупал едва прикрытое разорванной рубашкой белое плечо с темными пятнами синяков, стыдливо прижатые друг к другу обнаженные ноги и беспорядочно торчащие на затылке коротко срезанные волосы. Передние пряди, спутанные и слипшиеся от слез, повисли, закрывая лицо.

Раб стоял такой безответно покорный, опустошенный безысходной, усталой тоской, навеки смирившийся с горькой своей подневольной судьбой — как будто тот тихий, без жалобы, полный только последнего отчаянья и смертной тоски стонущий вой воплотился в его безучастном теле.

Царь перевел растерянный взгляд на Лакхаараа.

— Забери его, — брезгливо вымолвил царевич. — Большей мерзости не бывало в мире. Пользуйся сам этим своим… сыном. Но завтра — завтра ты пожалеешь о том, что изуродовал моего раба.

В голосе наследника зверино рокотала угроза. Царь гневно повел плечами.

— Ты лишился рассудка? Что говоришь? Угрожать — мне? — и стиснул рукоять кинжала.

Лакхаараа рванул из ножен меч. Холодный блеск плеснул по клинку.

— Ты или я! — крикнул он, стремясь вытолкнуть из горла раздирающий ком ярости. — Двоим нам тесно в Хайре. Слышишь? — он качнул клинком в сторону Крайнего покоя. — Этого я не прощу тебе, отец.

Царь задумчиво посмотрел на него, не дрогнув ни одной чертой надменного лица.

— Против отца пойдешь? Из-за мальчишки, какого можно купить за пару тысяч на любом базаре?

— Не ты ли сам послал меня против брата? — в злобной радости воскликнул Лакхаараа.

— Удержать царство в одних руках, а не рвать его на части. Твое царство, — спокойно заметил царь.

— Оно и будет моим. Завтра. И в моих руках удержу все.

— Сначала возьми.

— Возьму. Завтра ты увидишь войско, осадившее твой дворец. А с этим… — Лакхаараа трудно сглотнул, мотнув головой, — с этим я сделаю то же, что ты сделал…

Царь хрипло охнул. Лакхаараа, не договорив, изумленно уставился на него. И, проследив за его взглядом, обернулся.

Акамие стоял в двух шагах у него за спиной, между телами убитых евнухов, обеими руками сжимая рукоять слишком тяжелого для него меча.

Лакхаараа молниеносно развернулся, направив острие своего клинка в грудь невольнику — и опустил меч.

Потому что Акамие улыбался спокойной улыбкой победителя. Облегчением и радостью сияли его глаза, а по лицу, со лба через переносицу и левую щеку, до скулы зиял ровный разрез, и кровь заливала побелевшее лицо и дрожащие губы.

— Я сделал это сам, Лакхаараа, — звонко и отчетливо выговорил он. — Тебе уже не надо мстить.

И кивнул — не царю, не Лакхаараа, а кому-то еще, улыбнулся растерянно и беспомощно и боком повалился на тело стража.

В то же мгновение Лакхаараа ударился о стену, едва удержавшись на ногах от сильного толчка: царь отшвырнул его с дороги, кинувшись к Акамие. Прижав к груди окровавленную голову младшего сына, оглянулся белыми глазами, хрипло и зло крикнул:

— Лекаря зови!

— Я! — откликнулся Дэнеш и бросился по коридору в сторону Крайнего покоя, к выходу с ночной половины.

Лакхаараа уронил меч и медленно, продираясь сквозь звенящий туман в голове, побрел за ним следом. Но сквозь мучительную пустоту и отупение расслышал снова тихий безнадежный стон.

И не вошел в Крайний покой.

Сгреб толстый тяжелый занавес, зарылся в него лицом. И упал на колени, по лицу размазав пыльным ворсом невозможные, никогда еще не пролитые им слезы о непоправимой, вечной своей вине.

И затянувшаяся осень не торопилась покинуть Хайр, словно не могла уйти от изголовья Акамие, пока не утихнет боль и не исцелится рана на светлом лице.

Дни становились короче и прохладнее, но вечера еще были теплыми, уютными. Мягкий, осторожный ветерок залетал в покои Акамие из сада, шевеля цветные ткани на стенах, развешанные поверх досок из кедра, украшенных перламутровым орнаментом.

Сюда, в просторные помещения в дневной части дворца, перенесли Акамие, как только Эрдани осмотрел его рану. И сделали это по приказу царя. А теперь — так, чтобы не нарушать его покоя, но и чтобы доставить ему радость — в смежные с его опочивальней комнаты переносили книги, написанные на вощеной бумаге и на тонком пергаменте, а также на плотном матовом шелке, и старинные рукописи, свитые, как письма, укрытые в футляры из благородных материалов, исписанные и вдоль, и поперек, и строками, и столбцами, порой никому из ныне живущих не знакомыми письменами.

Принесли ларец из сандала, в котором, переложенные толстыми слоями шелка, хранились глиняные таблицы, исчерченные остроконечными штрихами, как бывает исчерчен следами куличков песчаный берег.

Приносили также сундуки и лари, полные доверху. Их ставили перед Акамие и распахивали. Но из-за повязки, закрывавшей половину лица, Акамие различал только блеск и переливы каких-то тканей, украшенных бирюзой и лалами, жемчугом, золотым и серебряным шитьем… Потом и не утруждал себя заглядывать в сундуки, шевелил рукой, сундуки уносили.

Утомлялся быстро. Когда не слушал чтецов или самого учителя Дадуни, дремал под негромкие переборы струн. Эрдани настаивал, чтобы музыка в его покоях играла постоянно. Долгие звуки, покачиваясь, плыли по комнате один за другим, как волны от брошенного в бассейн камешка. Акамие слушал, как они проплывают над ним, медлительные, плавные.