Алекс Гарридо - Любимая игрушка судьбы

Оставив полученное остывать, Эрдани опустился на ковер и застыл в обреченной неподвижности. А потом с тяжким вздохом вынул из-за пазухи и поднял перед глазами плоскую нефритовую коробочку в пол-ладони величиной, и с крышки ярким бликом резанул по глазам Дэнеша золотой знак «цель».

Дэнеш замер бы теперь, если бы не замер еще до того, как лекарь вошел в комнату. Он смотрел не отрываясь, как Эрдани, шепча непонятные лазутчику слова, опустил коробочку в сундук и закрыл его, а ключ повесил себе на шею.

Лекарь сдался, оставив все на усмотрение избранного Судьбой, но лазутчик не мог знать этого.

Эрдани отбыл в Варин-Гидах, прихватив с собой остуженное снадобье в золотом сосуде, на лучшем скакуне из царской конюшни.

Дэнеш не мог последовать за ним с той же скоростью и шумом.

Потому спешил теперь лазутчик, что задержка была велика, а минуты, когда еще можно было вмешаться в ход событий, уже все пересчитаны. И, перекинув тело через садовую стену, торопился к белым башенкам игрушечного дворца, к забранному решеткой окну, за которым белым сполохом нет-нет да и мелькнет серебряный, жемчужный Акамие. Бежал лазутчик, только плащ мелькал тенью среди мелькавших теней раскачиваемых ветром веток.

Спешил ашананшеди, но успевал все заметить вокруг. И заметил белое среди белого и зеленого, на засыпанной опавшим цветом траве — белый наряд Акамие. Остановился и неотличимой от прочих теней тенью скользнул к водомету, от которого, звеня в серебряном желобе, бежал ручей.

Акамие лежал на траве, уронив голову на край желоба. Рука, опущенная в поток, уже не смогла зачерпнуть воды. Струи бежали между пальцев, захлебываясь звоном.

Дэнеш опустился на колени. В открытых глазах Акамие стыла тоскливая жалоба. Губы были белы и сухи, как бумага. Со свистящим хрипом он пытался вдохнуть, и губы синели на глазах.

Дэнеш рванул из-за пазухи нефритовую шкатулочку. Крышка раскрылась словно сама собой. Зачерпнув из ручья, Дэнеш прямо в руку высыпал порошок из шкатулки. Вода вскипела, обожгла, казалось, прожгла до кости и самую кость сожгла.

И это пламя, стараясь не расплескать, Дэнеш влил между сухих губ Акамие. Тот захлебнулся, дернулся и вдруг обмяк. Дэнеш смотрел, как расправляется измученное лицо, как смыкаются мокрые ресницы. Он не привык отворачиваться, как бы горько и горестно ни было то, что представало его взгляду. Не отвернулся он и теперь. И увидел, как мягко, легко поднялась и опустилась грудь, как порозовели губы. И Дэнеш понял, что видит перед собой самого безмятежного из спящих и самого благополучного из отравленных.

Поднеся сожженную руку к лицу, Дэнеш некоторое время смотрел на гладкую, младенчески нежную кожу, не узнавая своей ладони. Он даже приблизил к ней вторую. Та была, как должно, загрубевшей от длительного знакомства с оружием и поводьями, арканом и ветвями высоких кедров, веслами и почти незаметными трещинами и выступами на скалах. А левая — новехонькая, словно только родилась на свет.

А потом Дэнеш поднял заветную шкатулочку и убедился, что она пуста.

И вот тогда Дэнеш рассмеялся тихо и умиротворенно. И смеялся, пока не понял, что рядом смеется еще кто-то.

Дэнеш подскочил как ужаленный.

Эрдани хохотал, согнувшись в три погибели, а сквозь прижатые к глазам пальцы текли обильные слезы.

— Что ты смеешься? — воскликнул Дэнеш.

Эрдани дрожащей рукой указал на шкатулку.

И зашелся в новом приступе хохота, прижав руки к ключицам и мотая головой.

А вышло так, что некто, слуга, видевший, как царевич Акамие пошатнулся не раз и не два по дороге в сад, поспешил доложить об этом лекарю. Но не сразу нашел его.

Эрдани же, выслушав его, тотчас вспомнил вопросы царя о действии яда — и кинулся в сад, не желая помнить, что нет спасения принявшему его.

То, что он увидел у водомета, было блестящим завершением блестящей партии, разыгранной Судьбой. Шкатулка, оставленная им дома, валялась пустая в траве, Эртхабадр ан-Кири умирал в уверенности, что Акамие волей-неволей немедленно последует за ним, Акамие безмятежно спал под журчание струй и шелест ветвей, а лазутчик дома Лакхаараа, доверенный нового царя, тихо смеялся, таращась на свои руки. На руки, в которых порошок из нефритовой шкатулки оказался лекарством и спасением.

Эрдани мог бы многое сказать. Но не сказал. Кто он такой, чтобы советовать или подсказывать ашананшеди? Смиренный слуга Судьбы, не способный предугадать ее волю и едва не погубивший великолепный замысел своей настойчивостью.

Говорят, ашананшеди не верят в Судьбу, потому что ни один из них не бывал в долине Аиберджит. А если и бывал, то не сказал никому. Может быть, потому, что не вернулся оттуда.

А если и вернулся, и не сказал, значит, вернулся не лазутчик, а такой же смиренный слуга Судьбы, как и сам Эрдани, который не для того принят на службу, чтобы раздавать советы тем, кто не готов их выслушать.

Спеленутый мраком, хлынувшим между ним и его болью и отвердевшим вокруг него, стискивавшим подобно намоченной и высыхающей коже, он чувствовал, что в этом коконе погружается глубоко-глубоко, и тяжесть сверху все возрастает. Так — под землей, решил Эртхиа, и задремал покорно, зная, что это смерть, а он-то что может сделать? Но смерти мало было унести его, она не могла унести его живым, а умертвить можно только того, кто уже не спорит со смертью.

Каких спорщиков не переспорит смерть! Приняв обличье тесного тугого мрака, смерть приступила к Эртхиа.

Ему снилась душная, затхлая, пыльная пустота.

И некий голос с унылой настойчивостью пытал и пытал:

— Ты умрешь.

— Все умирают, — соглашался Эртхиа.

— Ты умрешь.

— Я всегда это знал. Пусть. Ведь не сегодня.

— А если сегодня?

— Ну — не сейчас.

— Сейчас.

— Что ж, я жил.

— Песчинка в урагане. Твои краткие дни не значат ничего. Тебя как и не было.

— Я пытался.

— У тебя ничего не вышло.

— А хоть бы и так! — взорвался Эртхиа. — Не твое дело.

Тут вспыхнуло солнце — ярче, чем над землей, потому что глаза Эртхиа забыли свет и не ждали его. И вся кровь в его теле стала нестерпимо жаркой, звонкой, как струя в узком горле кувшина.

И мрак лопнул и съежился. Этхиа увидел блестящую, как клинок, дорогу — и кинулся по ней.

Ему снилось, что он рассмеялся дерзко и торжествующе.

Старик услышал его прерывистый стон, всхлипы. Решил, что предсмертная икота, но наклонился, прислушался — и рассмеялся вместе с ним.

— Вот и возвращаешься, царь. Но не спеши. Труды твои велики. Отдыхай, спи еще.

Старик сузил глаза, глядя и не глядя на Эртхиа, — и дыхание раненого выровнялось, стало глубоким, привольным. А раны на груди затягивались с уверенной ленцой, пока дни, ветры и облака стремительным круговоротом обернулись и пронеслись вокруг пыльного коврика старика.