Олег Аксеничев - Дорога на Тмутаракань

– Да сейчас, – развел руками гонец. – Приманка поставлена, и добыча вышла на тропу, не зная, что впереди – силки. Все в твоей воле, князь! Как соберешь дружину, так и поедем.

– Как – сейчас? Я не могу сейчас! Нельзя – сейчас!

Святослав Всеволодич быстро, как молодой, заходил из конца в конец горницы. Нерасчесанная седая борода князя выдавалась вперед загнутым наконечником гарпуна, слепо нашаривающего жертву. Киевский князь был недоволен вестями.

Все идет как обычно, решил боярин Кочкарь.

– Ольстин сошел с ума, – прошипел князь, остановившись.

Гонец перевел глаза на боярина, намекая Святославу, что тот молвил лишнее, но князь киевский отмахнулся от предостережения.

– Быстрее я проговорюсь, чем он, – сказал Святослав. – Боярин Кочкарь и не такое слышал. И не золотом, не угрозами, не девицей красной не удалось еще купить его слово. Не так ли, боярин?

– Так, князь, – не стал запираться Кочкарь. – Давно уже умные люди говаривали, что язык – лучший телохранитель и прекрасный палач для царедворца. Я старался прислушиваться к мудрецам…

– А Ольстин сошел с ума, – упрямо повторил киевский князь, снова обратившись к гонцу. – Что происходит, не понимаю?! Вы должны были ждать до лета…

– А вот князь Игорь Святославич со своим сыном ждать не захотели. Перед Пасхой еще в Степь двинулись, там, в пути, и знамение Божье их застало. Поверни князь северский свои полки назад, так и беду бы от себя и воинов своих отвел. Мы, ковуи, примерные христиане, и нам волю Божью оспаривать грешно. Но князь Игорь знамения не испугался… Скоро проверим, кто храбрее!

– Что Гзак? – Голос князя снова охрип, непонятно только, от простуды или от волнения.

– Боярин Ольстин Олексич говорил с ним на днях. Дикие половцы и бродники идут по пятам полка Игорева. Гзак сделает, что обещал.

– Ольстин уверен в этом?

– Безусловно. Только воля Кончака, его гордыня мешают Гзаку стать полноценным, признанным всеми ханом. Опасение за судьбу любимой дочери наверняка сделает Кончака сговорчивей…

– А… еще один наш союзник?

Кочкарь, пытавшийся связать воедино тонкие нити нежданно приоткрывшегося перед ним полотна неведомой интриги, отметил попутно, как запнулся князь в начале фразы. Не побояться признать факт тайных переговоров с черниговским боярином, но что-то тем не менее скрывать? Господи, что же происходит-то?!

– На все воля Божья, – дипломатично ответил гонец. – Мы же, ковуи, надеяться в битве можем только на Создателя да на себя самих.

– Когда же все… свершится?

– Неделя, – не задумываясь, ответил гонец. – Может, две… Но это вряд ли. Так что времени мало. Отсюда, чтобы поспеть к пирогам на угощение, только опытные наездники, привычные к седлу, путь выдержат. И то не уверен. По вашим лесам галопом далеко не уедешь.

– Зачем нам – туда? – глаза князя широко раскрылись. – Разве мне что-либо известно о происходящем? Одно знаю: князь Игорь Святославич с родственниками и малой дружиной, бросив родовые земли, ушел, не спросив согласия старших князей, в поход на Степь. Беду чувствую большую, и в такие дни не могу оставаться в глухом краю. Боярин Кочкарь!

– Приказывай, князь!

– Шли людей к пристаням. Пускай готовят лодки – в Киев едем, новых вестей ждать!

– Будут вести, – усмехнулся гонец, – и посольство будет. От Гзака. Меняться будем. На родственничков его, которые в Святославовом тереме давно выкупа дожидаются.

– Посмотрим, – усмехнулся в свою очередь князь. – Уместно ли будет половецкую кровь русской меркой мерить?

Змеиной вышла эта улыбка.

Боярин Кочкарь боялся змей больше сечи. В бою просто, там опасность если не видна, то ожидаема. Змея же, затаившаяся в траве, жалит исподтишка, и нет спасения от такой безобидной на первый взгляд ранки.

Боярин Кочкарь боялся змеиных улыбок.

А за полк Игорев бояться было уже поздно. Слово Святославово ясно определило меру русской крови, которой суждено пролиться вскоре в поле Половецком. Не ковшами ее черпать будут, не ведрами – бочками, которые в подклетях богатых домов под соленья приготовлены!

Кто таков Кочкарь, чтобы осуждать решения своего господина и князя?

Кто таков?

Человек, быть может?

Но смолчал боярин Кочкарь, спрятал потухшие враз глаза под густыми ресницами. Говаривали, что мать его в детстве тем гордилась, но и сглаза боялась.

Ибо Екклесиаст, утверждавший, что живой пес лучше мертвого льва, не проповедником был, видимо, но придворным. Только близость к большому господину может научить такой мудрости, презренной, но истинной.

Рот открыл боярин, только выйдя на ступени крыльца.

– Трубите сбор, – сказал боярин.

И заревели боевые трубы, сзывая дружинников. Заревели, прощаясь с горечью со скучной, зато мирной жизнью захолустной крепости. Заревели, призывая в не ближний путь обратно в Киев, где ждали дружинников родные и любимые, князя – слава и почет.

Ой ли?!

Ладонью на волчью шерсть пал на Половецкое поле полк Игорев. Пальцами беспокойными оглаживали подросший ворс ковыля сторожи ковуев, кметей и князя рыльского. Запястьем, где редко, но постоянно бьется пульс воина, шла арьергардом северская дружина. И центром притяжения, большим узлом, связавшим все воедино, двигался неспешной рысью Владимир Путивльский в окружении мечников и копейщиков. Ровного строя не соблюдали, оттого менялись, перетекая одна в другую, линии на ладони.

Линия жизни, только что мощно прорисованная диагональю войска, мгновенно пересекалась зловещим предзнаменованием скорого конца. Складки, сулящие в будущем рождение детей-наследников, сглаживались, оставляя лишь пустоту распрямляющегося разнотравья.

И снова – перемены. И бессмысленны были бы труды прилежного хироманта, рискнувшего предсказать судьбу Игорева войска. Что делать человеку там, где еще не приняли решение сами боги?

Русские воины шли через затихшую степь.

Степь слушала глухой стук копыт по мягкому ковру травы, веселый смех юных воинов, озорные песни, так уместные накануне свадьбы.

Слышала степь и неумолчный гул от войска, подобно волкам, преследовавшим русскую дружину. Там тоже различим был рокот копыт, смех и песни, где перемежались тюркские и русские слова. Но смех был – как хохот обезумевшего подсудимого, услышавшего смертный приговор.

Смертный смех.

Смех при смерти, присутствующий или умирающий?

Прахом с ладони, точками в степи ехали поодаль от войска двое.

Болгарин Богумил, неуклюже покачиваясь в седле, – он неплохой наездник, но куда городскому жителю спорить в умении и выносливости с человеком, переболевшим степью? – негромко пел. Так делали многие во время похода – чем еще скрасить долгий путь? – и не нашлось любопытных, решивших прислушаться к словам его песен.