Сергей Конарев - Балаустион

После короткого, наспех, завтрака, друзья и приставленный сопровождать их (а вернее — лошадей) солдат залезли в седла и взяли направление на запад. Каменистая, порой весьма узкая дорога петляла по горам, то карабкаясь на склон, то сбегая вниз, то неторопливо огибая какой-нибудь заросший вьюном древний утес.

Часа через три они спустились с возвышенности в долину. Дорога обрела более ухоженный вид, теперь она бежала мимо разделенных межами земельных участков спартанцев. Только подобный земельный участок, передаваемый от отца сыну давал право называться настоящим лакедемонским гражданином. Ни иноземцы, вроде Леонтиска, ни даже поколениями жившие в Лакедемоне периэки, сословие ремесленников, не могли претендовать на полноценное гражданство.

Солнце, сверкающая колесница Гелиоса, подобралось почти к зениту, когда Леонтиск и его спутники миновали военный поселок Селинунт. Отсюда до Спарты, было ровно сто двадцать стадиев напрямик по ровной дороге, ухоженной ежегодными стараниями государственных рабов. Большую группу илотов, ремонтирующих дорогу, спутники встретили, едва отъехав от Селинунта. Их было человек пятьдесят — грязных, бритых наголо, и, несмотря на холодную погоду, одетых в рванье. Замерзшие, с потухшими взглядами, илоты нехотя ворочали булыжники, которыми была крыта дорога, и столь же вяло замазывали щели между ними густым от холода раствором. Присматривал за невольниками десяток молодых гоплитов, которые встретили приближающихся всадников подозрительными взглядами. К счастью, командиром солдат оказался Галиарт, сын наварха Каллиброта, товарищ Леонтиска по агеле. Афинянин, забыв о больном ребре, мигом соскочил с лошади — так он рад был после всех невзгод увидеть кого-то из своих.

— Хе! Лео! — усмехнулся Галиарт. — А я тебя сразу и не узнал. Отощал ты что-то, брат, в родных Афинах!

С довольными улыбками товарищи похлопали друг друга по плечам.

— Как вы? Все ли в порядке? — нетерпеливо поинтересовался Леонтиск.

— Как всегда, — пожал плечами Галиарт. — То служим, то с Агиадами грыземся. Меня вот, видишь, приставили «львят» дрессировать. Подозреваю, что это отец подсуетился, чтобы меня определили на самое поганое место — присматривать за илотами, этими вонючими крысами.

Отец Галиарта, Каллиброт, был в Спарте уважаемым человеком, членом герусии, и уже на протяжении двенадцати лет ежегодно переизбирался на должность наварха — командующего флотом. К превеликому неудовольствию сыновей, отец придерживался старых взглядов на воспитание молодежи и всегда просил старших командиров давать его отпрыскам задания потрудней, а работу почерней, искренне полагая, что это закаляет их тело и дух. Нетрудно догадаться, что сыновья — старший, Галиарт, и младший, воспитанник агелы в ранге «ястреба» — этого мнения, мягко говоря, не разделяли.

— Да ты тут, вроде, не напрягаешься, — подняв бровь, огляделся вокруг Леонтиск.

— Куда б охотнее напрягался, клянусь Мужеубийцей! — в сердцах воскликнул Галиарт. — Лучше б гонял сопляков на плацу или упражнялся в лагере за Эвротом. А тут… стоишь на этом ветру целый день, как памятник. К вечеру шею продувает так, что панцирь снять не можешь, рука не поднимается.

Леонтиск усмехнулся — Галиарт был верен себе. Его коньком с отрочества было ныть и прибедняться. Да и внешность: продолговатая челюсть с лошадиными зубами, длинный, слегка загнутый набок нос и над всем этим — блестящие глаза плута усиливали комичность избранного им образа. И хотя нытиков в агеле, мягко говоря, не любили, никому и в голову не приходило всерьез отнести Галиарта к этой категории. Друзья знали, что сын наварха, когда доходило до серьезного, мог быть взрывным, напористым и даже беспощадным. В учебе он был прилежен, в дружбе верен, и почитал царя-Эврипонтида куда более чем собственного отца. В семерку «спутников» царевича Пирра Галиарт не вошел, и потому должен был нести армейскую службу. Однако все свободное время сын наварха проводил среди друзей, и был настолько неотделим от их дел и чаяний, что его в шутку прозвали «восьмым спутником» царевича.

— А эти негодяи илоты? — Галиарт вошел в раж. — Прикидываются бедными угнетенными невольниками, а на самом деле илот — это хитрое и неблагодарное животное. Упрямый, как осел, ленивый, как собака, и прожорливый, как крокодил. И тронуть их не смей: огрызаются, хмурятся, того и гляди — бунтовать начнут.

Тут уже Леонтиск расхохотался во все горло. В Спарте каждый знал, что нет существа более тихого и покорного, чем илот. История хранила рассказы о великих восстаниях этих лакедемонских государственных рабов, однако то ли нынешние илоты выродились, то ли играли роль какие-то другие обстоятельства, но в описываемые времена крупные бунты невольников давно канули в Лету, а мелкие подавлялись без всякой помощи армии силами «львов» из агелы.

Отсмеявшись, Леонтиск задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала:

— Как наш?

Галиарту не нужно было объяснять, о ком идет речь.

— О-о, чувствует себя прекрасно! На днях задвинул такую речугу в народном собрании — закачаешься!

— Вот как? О чем говорил?

— Начал с общих рассуждений о готовящемся договоре с ахейцами, продолжил восхвалением истинных лакедемонских добродетелей, а закончил, как обычно, заявлением о незаконности изгнания отца. И как говорил! Треть собрания провожала его до дома, представляешь?

— А что Агиады?

— Леотихид чуть от злости не лопнул. Эвдамид на вид оставался спокойным, даже произнес похвалу Пирру, довольно путаную, типа: именно такой должна быть верность сыновей родителям, пусть даже недостойным, однако верность государству должна быть превыше всего. Впрочем, говорил царь не слишком красноречиво и такого внимания, как наш царевич, и близко не добился.

Леонтиск удовлетворенно кивнул и, вспомнив, что ему нужно торопиться, произнес:

— Ладно, бывай, Галиарт. Поболтал бы с тобой еще, но командир ждет. Еще увидимся. Приглядывай за илотами, не поворачивайся спиной!

— Пока! — вскинул руку Галиарт. И уже вдогонку прокричал:

— Ты сам-то как? Как Афины?

— Замечательно! — от прыжка в седло ребро отозвалось резкой болью, и Леонтиск с трудом скрыл гримасу натянутой улыбкой. — Повеселился на славу!

Подковы вновь застучали по каменному ложу дороги.

К полудню слева горизонт закрыла громада горы Менелая, прикрывающей Спарту от восточных ветров. Леонтиску был известен здесь каждый куст, каждая ложбина в массивном теле горы, каждая трещина в цоколе старого, с трех сторон окруженного лесом, святилища легендарного спартанского царя. Он возвращался в город, ставший ему родным!

Миновав одноэтажное убожество Терапны — предместья, населенного беднейшими из мастеровых, путники подъехали к серо-стальной ленте Эврота. За рекой храмом Ликурга начинались кривые улочки Лимн, одного из трех районов, или, как здесь говорили, поселков , составлявших собственно Спарту. Никакой обводной стены вокруг города не было — спартанцы говорили, что их город защищают люди, а не стены. Городскими воротами с северо-восточной стороны, откуда приближались афиняне и их провожатый, Спарте служил древний мост, именуемый Бабикой. Въезд в город обозначался стоящими по разные стороны моста харчевней и одноэтажной караулкой. Из ее двери торопливо вышел навстречу десятник стражи, седой воин с цепким взглядом.