Елена Хаецкая - Звездные гусары

– Да она дура, когда этого всего еще не просчитала! Лучше тебя ей не сыскать, а если она так глупа, чтобы упустить… Ну так пусть погибает! Выскочит за царскосельского поэтика – здесь таких пруд пруди! – и до конца жизни будет ходить с траурными кругами под глазами, стирать его носки и слушать его россказни о дураках, которые засели в редакциях и не хотят печатать творений гения.

– Нет, она не такая… – Кокошкин пытался защищать Татьяну Николаевну, но было очевидно, что речи Штофрегена ему приятны. – Ты сам сходи к Терентьевым и погляди на нее, сразу поймешь, что ошибаешься.

– Что ж, – протянул Штофреген лениво, – если ты настаиваешь, изволь.

И в первый же свободный день Штофреген вместе с Кокошкиным отправился в знакомый дом возле Феодоровского монастыря. Как раз ударили в колокол; начиналась всенощная, которую здесь служили пораньше, чтобы господа офицеры успевали в полк до одиннадцати.

Сочный звон разошелся по белесому небу и рассеялся, поглощенный едва заметными облаками. И, как будто колокольный звон наполнил их блеклые тела свежей кровью, скоро облака стали на небе видимы и окрасились по краям розоватым.

Московская резьба на стенах монастыря в закатных лучах сделалась особенно плотной: не монастырь, а пряник, и каждого льва с человечьей физиономией и прической как у градоначальницы хочется облизать.

Кокошкин с каждым шагом волновался все сильнее, а Штофрегена все это забавляло, и он то болтал, то посмеивался.

В большом доме Терентьевых-Капитоновых горели все окна – семь по фасаду на втором этаже и четыре – на первом. Вдруг из дверей выбежала девочка-подросток, всхлипывая и качая на бегу головкой. Вся она была худенькая, и ручки тоненькие, и косички тощенькие. Ослепнув от горя, она влетела прямиком в объятия Штофрегена. Он поймал ее за горячие, как у птицы, плечи, но неожиданно получил сильный тычок кулачком в грудь, отчего сразу выпустил добычу. Проворчав что-то, девочка скрылась.

– Видал? – сказал Штофреген, пытаясь утаить свое смущение.

Кокошкин пожал плечами:

– Здесь у всех вечно какие-то трагедии. Должно быть, над ней посмеялись. Это Стефания. Если назвать ее “Стешей”, она злится; а ведь нет ничего труднее, чем удержаться и не подразнить. – Кокошкин помолчал и добавил: – Хуже всего, когда ее называют “Стежка-дорожка”.

Штофреген покачал головой:

– Надо бы догнать ее.

– Не надо, – Кокошкин махнул рукой. – Побродит часок возле монастыря и вернется. Сделает вид, будто ничего и не случилось. Такое уже много раз бывало.

– Ты уверен, что с нею ничего не случится?

– Уверен.

Они вошли в дом, где на них сразу наскочила девица с растрепанной косой.

– А, господин Кокошкин! – закричала она. – Вас уж заждались… – Она повернулась к Штофрегену, стрельнула в него глазами. – Вы с господином Кокошкиным? Татьяна Николаевна два раза спрашивала!.. Извольте сабли, а то у Сидора Петровича выходной, – добавила девица. Она вынула из кармана наколку и прицепила на волосы.

Штофреген сбросил перевязь с саблей, сдернул кивер, затем отобрал вещи у своего спутника и все это горой свалил девушке на руки, а сверху аккуратно выложил гривенник.

– На пряники.

Балансируя, чтобы не уронить гривенник, девица удалилась. Кокошкин схватил своего друга за руку, больно стиснул пальцы и побелел, глядя куда-то наверх. Штофреген проследил его взгляд и на мгновенье замер. На лестнице, ведущей на второй этаж, к весело горящим огням, стояла Татьяна Николаевна.

Если бы Кокошкин пристально следил в эти минуты за своим другом, ему бы многое открылось; но Кокошкин не сводил глаз с Татьяны Николаевны и оттого был совершенно слеп.

Между тем Штофреген сделался очень серьезным, улыбка исчезла с его лица – что случалось весьма нечасто, – и оно превратилось в подобие готического каменного изваяния.

Татьяна Николаевна тоже глянула на него без улыбки, как бы исследуя. Ее взгляд стал глубоким, и все ее существо на краткий миг обратилось к одному-единственному существу на свете, к Штофрегену. Затем она отвела от него взгляд, улыбнулась сразу обоим гостям и протянула к ним руки.

С первой же встречи Штофреген определил, что Татьяна Николаевна относится к редчайшей породе “вальсовниц”. Про себя Штофреген всегда классифицировал встреченных им женщин сообразно тому танцу, который был для каждой из них наиболее подходящим. Он даже играл сам с собой в тайную игру, пытаясь заранее угадать, какая особа хороша будет в мазурке, а какая – в польке… Чаще всего ему встречались “галопницы”: у них даже при обычной ходьбе лопатки на спине двигались особенным образом, забавно. А вот истинная “вальсовница” была большой редкостью, и при виде Татьяны Николаевны Штофрегеном овладел азарт собирателя бабочек, встретившего вдруг какой-то особенный сорт “аполлона”.

“Возможно, все дело в ее плечах, – подумал Штофреген, с деланым равнодушием рассматривая ее выступающие из кружев плечи. Они плыли над лестницей, как сложенные лебединые крылья. – Наверняка прохладные. Истинной вальсовнице не бывает жарко. И упаси Боже вспотеть, кружа ее по залу, – второй раз непременно найдет предлог отказать тебе в танце. Будь я проклят, если не приглашу ее”.

Татьяна Николаевна, ведя обоих своих гостей под руки, покосилась вдруг на Штофрегена и спросила:

– Вы танцуете?

Он похолодел. Ему показалось, что она прочитала его мысли. Она тихо засмеялась, и кружева затрепетали вокруг ее плеч.

– У нас играли в карты, но Стеша жульничала и попалась, – продолжала Татьяна Николаевна. – Тогда она бросилась картами в господина Сурика, который ее уличил, и угодила ребром одной карты ему под глазом… У господина Сурика потекла кровь, а Стеша, по своему обыкновению, разрыдалась и бросилась бежать.

– Мы ее встретили, – сдержанно произнес Штофреген. – Она была очень огорчена.

Татьяна Николаевна остановилась перед дверью и посмотрела Штофрегену прямо в глаза.

– Она почти всегда устраивает скандал, – отчетливо произнесла Татьяна Николаевна. – Не стоит на это обращать внимания. И еще она часто лжет и жульничает.

– Понятно, – сказал Штофреген.

Двери сами собою разошлись перед Татьяной Николаевной на две створки, и она ввела обоих друзей в большой зал.

Оркестр состоял из одного скрипача и большого звуковоспроизводителя; на черной полупрозрачной приборной доске помаргивали лампочки, что придавало музыкальному ящику космический вид. Скрипач, напротив, был совершенно домашний, земной: юнец лет пятнадцати в бархатном костюмчике, взмокшем под мышками, с недовольным, очень красным лицом, он творил музыку и иногда, во время самых замысловатых пассажей, сильно гримасничал.