Елена Хаецкая - Звездные гусары

– Вы же сами видели, господин полковник, то черное существо, которое… – начинал я в десятый раз.

Господин Комаров-Лович, положим, видел черное существо, но очень быстро выбросил увиденное из головы. Поэтому, опасно багровея, он кричал на меня “убийственным” голосом:

– По-вашему выходит, господин подпоручик, что полковник Комаров-Лович напивается по вечерам до чертиков в глазах? Так, по-вашему, выходит? И что я должен написать в рапорте в Петербург? Что огромное черное существо окутало своими дьявольскими крыльями глайдер, на котором раненого господина подпоручика доставил из варучанского плена черный шаман?

Я совершенно скисал от подобных формулировок, ибо Петербург – город болотный, стоит на костях, посреди призраков, и оттого ни в призраков, ни в кикимор, ни даже в опасность от болот совершенно не верит. Они, так сказать, естественная для него среда обитания.

– Напишите, что шаман… – вяло бормотал я.

– Шаман? – ярился Комаров-Лович. – Скажите еще, что лично разговаривали с чертом!

Тягостные эти собеседования прерывал обыкновенно доктор Щеткин. Привлеченный ревом господина полковника, Щеткин являлся с набором позвякивающих инструментов в чемоданчике и с порога объявлял:

– Пора ставить клистир! А вас, господин полковник, прошу удалиться!

И вынимал какой-нибудь железный предмет, навроде щипцов. Это оказывало на г-на полковника магическое воздействие, и он спешно ретировался. Как все герои, Комаров-Лович боится врачей.

Когда мне разрешили вставать с постели, я первым делом навестил господина Прянишникова и поспешил извиниться перед ним.

– Я готов выплатить вам из собственного жалованья сумму взыскания, – сказал я, в глубине души полагая, что поступаю благородно или, по крайней мере, справедливо. – Вы пострадали из-за меня, и пострадали совершенно напрасно. Я знаю, что сканер был исправен.

– Да-да, – перебил меня г-н Прянишников с насмешливой и неприязненной улыбкой, – как же, наслышаны. Черные чертики окружили ваш глайдер черными призрачными крылами, что сделало вас невидимым не только для людей, но и для приборов.

Вся моя симпатия к невинно пострадавшему инженеру тотчас испарилась, и я переспросил:

– Так вы полагаете, будто вся моя история – пустая выдумка?

– Я полагаю, – еще более неприятным голосом ответствовал г-н Прянишников, – что все это вам пригрезилось со страху, а может быть, от боли. Ведь вы, кажется, были ранены, когда плюхнулись посреди расположения вражеского и позволили “ватрушкам” захватить себя в плен!

Я поскорее ушел, чтобы не наговорить ему лишнего.

В клубе меня ожидал еще более неприятный прием. Большинство господ офицеров поглядывало на меня с сочувствием, как на душевнобольного, проще сказать, дурачка, двое или трое (не назову сейчас их имен) хохотали у меня за спиной и делали недоуменные лица, едва лишь я к ним поворачивался, а один, именно корнет Лимонов, приблизился с вопросом:

– Скажите, Мухин, это правда, что вы видели варучанского черта и даже осязали его?

Я ответил осторожно, что это чистая правда и что черт далеко не так красив, как воображается иным истерическим девицам, главная мечта коих – заставить (своей пылкой страстью) дьявола раскаяться.

– А, – сказал Лимонов.

Я уже понял, что его выбрали для того, чтобы он поднял меня на смех и завершил дело дуэлью, и приготовился отвечать в соответственном духе; но тут вмешался Алтынаев.

– А я скажу вам, господа, – проговорил он, – весьма опасно не верить в дьявола. И кто в него не верит, тот сильно погрешает, а главное – подвергается большой опасности. Что до меня, то я однажды видел его лицом к лицу.

Все притихли и замолчали, поскольку г-н Алтынаев считается образцом чести и рыцарского поведения. Так что он беспрепятственно продолжил свой рассказ.

– Это была женщина… – Он вздохнул. – Красивая молодая девушка, незамужняя. Она жила по соседству; ей было лет восемнадцать, может быть, девятнадцать, а мне – четырнадцать. Часто мы переглядывались, встречаясь на улице, и однажды она завлекла меня к себе в дом. Сперва она показывала какие-то шкатулки, черепаховые и перламутровые, – она собирала коллекцию, – а затем вдруг схватила меня и стала целовать. В первые мгновения я потерял голову и начал отвечать на ее поцелуи, но затем взгляд мой упал на образ Божьей Матери, висевший в углу, – не комнаты, а прихожей, которую было видно в приоткрытую дверь. И тут меня словно током пронзило: ведь я хотел сейчас предаться незаконной любви прямо на глазах у Богродицы! Я оттолкнул от себя девицу и попросил ее прийти в себя. И тут…

Алтынаев замолчал – и молчал почти с минуту, пока у всех мороз не пробежал по коже.

– И тут, – заключил он тихо, – она вдруг совершенно не своим, чужим, почти мужским голосом сказала: “Ненавижу тебя. Ты мне все испортил”. И затем упала без чувств.

Несколько времени все безмолвствовали под впечатлением рассказа, и особенно – того тона, которым Алтынаев произнес последнюю фразу. Было очевидно, что та давняя история глубоко потрясла его.

Затем корнет Лимонов, стараясь говорить небрежно, заметил:

– Фью, да ведь в этом нет ничего особенного – ваша несостоявшаяся возлюбленная пребывала в состоянии сильного возбуждения, что доказывается потерей сознания. Должно быть, она говорила в бреду.

– Должно быть, – спокойно откликнулся Алтынаев. – Но в том-то и дело, что в подобных вещах мы никогда не можем быть уверены и никогда не знаем наверняка.

Благодаря этому заступничеству, как я уже говорил, насмешки надо мной сделались редки и скоро вовсе прекратились, и спустя пару недель все уже считали, что я всего-навсего испытал сильное потрясение, попав в плен, а затем чудесно вырвавшись на волю благодаря моему бывшему слуге.

Бурагана заключили на гауптвахте и держали там все время, пока не завершились стычки наши с Наоем.

Сидя на гауптвахте, Бураган мой ожидал, пока его квалифицируют как вражеского лазутчика; г-н Комаров-Лович, впрочем, медлил с определением, поскольку вражеского лазутчика пришлось бы отправлять на Землю для дальнейшего расследования либо расстреливать на месте, а ни того, ни другого делать с Бураганом ему, очевидно, не хотелось.

Вы уже читали, должно быть, в газетах о том, как мятеж Наоя был остановлен и что это стоило нам жертв. Не буду повторяться. Остатки разбитого воинства рассеялись. Не знаю, какова их дальнейшая судьба: приютили ли их в других оазисах или же они сгинули в пустыне. Корнет Лимонов умер от ран на второе утро после сражения; мы нехорошо с ним расстались – почти в ссоре, о чем я Вам только что отписал. Надеюсь, теперь мы с ним примирились и он в ином мире простил меня так же, как я простил его на земле.