Вадим Шарапов - Командир Особого взвода

– Ухожу, дедушка, – Степан, тоже нимало не волнуясь, глядел, как заполняются людьми теплушки, как бегут с котелками те, кто еще успел набрать кипятку на дорогу.

– Ну, добро. Слушай меня, внук, – гуднул дед, положил каменной тяжести руку на плечо Степану. – Попадешь на войну – бей их, гадов. Как я в турецкую, да отец в гражданскую. Чего еще сказать? Сердцу воли не давай, головой думай. Сердце – оно потом, как отвоюешь, о себе даст знать. Молитву не забывай.

– Не верю я в бога, деда, – отозвался внук, закуривая. Константин Егорыч усмехнулся в усы.

– Ну не веришь – и ладно. Бог с тобой, вот и все. А уж мы с бабкой за тебя помолимся, ох как помолимся… Ты, главное, не бойся. Ни человека, ни нечисть. А зверей я тебя сызмальства научил не бояться.

Помолчал и добавил:

– Жаль, отца нет… Он бы посмотрел, какой солдат вырос.

Степан почти и не помнил отца. Знал, что тот воевал, в гражданскую вроде бы командовал эскадроном, а после – был егерем, оберегал окрестные леса. И погиб вместе с женой, отбиваясь от стаи волков, натравленных на заимку волей одного варнака-колдуна, обиженного на то, что егерь Матвей Нефедов не разрешил ему вольничать, как прежде, когда никакой власти не было.

Но Матвея земляки любили – много за что, не перечесть тех, кому помог. И человеком он был сильным и спокойным. Поэтому после похорон мужики, не сговариваясь, молча взяли рогатины и винтовки с наговорными пулями, и пошли в чащобу. Там, у болота, в короткой стычке, двое из них истекли кровью, но и чернокнижник не ушел – подох как змея, скрючившись на вилах и не уставая проклинать своих губителей. Орал он, пока отец егеря не вбил ему в рот комок горящей смоляной пакли. Там же, на краю трясины, колдуна сожгли, а пепел смешали со стоялой водой. Плюнули на то место и вернулись в деревню – поминать Матвея и Марью. Пили, плакали, орали песни, дрались и мирились.

Один только дед Константин был неподвижен, молчал чугунно и лишь без закуски глотал стакан за стаканом самогон. На третий день он встал, хрястнул пустую бутыль об стол, пластанул ситцевую рубаху на груди пополам, только пуговки поскакали по половицам – и принялся плясать. Без остановки, несколько часов подряд, отшвыривая мужиков, пытавшихся крутить ему руки. Рухнул, обессилев, только затемно, и воющая над ним бабка Авдотья еле сумела дотащить неподъемного мужа до постели.

Проспавшись, он сразу же отправился к шабрам и привел в дом пятилетнего внука Степана, который все дни поминок жил там, в стороне от мужицкой гульбы. Привел и сказал спокойно:

– Ну вот, Степка. Теперь мы тебе заместо батьки с мамкой…

Внук, хоть и мал, понял все и только головой кивнул. Уже тогда дед про себя удивился – ни слезы, ни крика у Степки не вырвалось.

А как только зазеленел май, дед Константин увел внука с собой в лес – и до осени. Так и повелось. Когда Степан подрос, он и сам чуть ли не круглый год пропадал в чаще, с ружьем да кавказским кинжалом – еще прадед, который с Ермоловым служил, привез домой бритвенно-острый клинок с серебряной чеканкой.

Первого оборотня тринадцатилетний парнишка поймал на это лезвие. Едва не переломившись при том под тяжестью волчьего тела. А когда увидел, что шерсть исчезает, и перед ним на земле дрожь бьет помирающего голого мужика с синеватой кожей, то сблевал. Но дед не дал отвернуть глаза.

– Смотри, Степан. Хорошо смотри. Ить вот оно как, мог он человеком быть, а выбрал – нелюдем стать и людей резать. А нелюдю – и смерть нелюдская. Ни похорон ему, ни дна ни покрышки.

Старый Константин рассказывал внуку все, не скрывая секретов. От него первого Степан узнал, как надо правильно убивать и как правильно жить, так, чтобы глаза от людей не прятать.

– К примеру, как оно, – учил дед, пока снаряжал патроны или подшивал драную об ветки одежду, – иной человек – дрянь гнилая, и Лесному не всякому в подметки сгодится. И наоборот – вот те же альвы или мавки. Они живут и нас не трогают. И мы с имя в ладу должны жить. Ежели то не черные альвы, Степка. Тех опасаться надо, ненавидят они людей. Коли встретится такой – бей первым, но и по сторонам гляди – они поодиночке не ходят.

– А те, что не черные? – спрашивал внук.

– С теми я сам в последнюю турецкую войну плечом к плечу в разведке служил. Из нас таких, у кого ни кола ни двора, ни царя в башке, собрали отряд "охотников" – для ночных действий, значит. Плохо башибузукам турецким спалось, пока с нами альвы ходили. Быстрые они и бесшумные – проскользнут там, где человеку и пути-то не видится. Только все одно – нелюдская у них суть, жестокие очень. Пленных не берут, и не дай Господь к ним в руки врагом попасться. Смертную муку примешь, неделю умирать будешь, а они рядом петь на своем языке и смеяться будут. Понять их трудно. Но если один раз понял, и они тебя за своего приняли – навек своим будешь.

– А ты им свой, дед? – поинтересовался как-то Степан. Константин Егорыч долго молчал, сплевывал табачной слюной на траву. Потом поерошил бороду и ответил задумчиво:

– Это как сказать… Кому вроде как и за своего сойду.

Весь день после этого он ходил и что-то бормотал про себя. А вечером подозвал Степана, который на улице у заимки возился с капканом, и сказал решительно:

– Собирайся, внук. Пойдем. Хочу тебя показать кое-кому.

Они шли всю ночь, петляя по одному деду ведомым приметам и тропкам. А потом и вовсе пошло бездорожье, пришлось перелазить через рухнувшие стволы и продираться сквозь спутанные ветви. Только к рассвету они вышли на удивительно чистую поляну, трава на которой росла словно бы вся одного размера. Дед оставил Степана посередине, а сам исчез на другом краю леса, кинув напоследок короткое "жди".

Усталый Степка и не заметил, как задремал. Спал он крепко, но проснулся – словно внутри толкнулась пружина. Затуманенная голова еще не успела ничего сообразить, а тело уже вскинулось на четвереньки, рука нашарила кинжал.

– У него хорошее чутье, Охотник, – тихий, шипящий голос раздался сзади совсем рядом. Парнишка суматошно крутанулся, полоснул впереди себя острием. Потом замер.

В двух шагах от него стоял альв. В непонятной зеленой одежде, висящей лоскутами, с ножом, который он небрежно крутил на ремешке. Смотрел на Степана холодно и равнодушно, чуть морщился от запаха дедовской махры. Дед стоял рядом и привычно усмехался.

– Зачем ты его привел? – спросил альв.

– А то сам не понимаешь?

– Хочешь, чтобы я научил… Охотник, ты понимаешь, чего хочешь? Нам запрещается это. Нас и без того мало, а если люди узнают…

– Не узнают, – твердо сказал дед.

– Чего ради? – вскинулся альв. Нож мгновенно исчез из его пальцев.

– Того. Ты помнишь егеря, который тебя, Сурраль, третьей зимой спас от гулей? Это его сын.