Андрей Лазарчук - Все, способные держать оружие…

Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками… Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина — не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, — а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:

— Кто там?

— Я, Клавдия Павловна.

— Игорь?! — дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази — потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались.

Ну, а экс — это понятно.

— Конечно, я.

— Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня… — она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже — как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.

— Сколько же это ты не был-то у нас, а? — спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли — и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. — Больше года, так, кажется?

— Больше года, — согласился я. — Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..

— Не застал ты Мишку, — покачала она головой. — Вчера они уехали — в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?

— Знаю, писала.

— Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…

— Ах, черт, — сказал я. — Не застал. Ах, черт… — Вот уж… Ты надолго?

— Ночью уезжаю. В Питер.

— Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…

— Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да — я полез в карман.

Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. — Вот.

— Игорек, что ты…

— Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…

— Ужас, такие цены…

— Я и говорю.

— Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..

— Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.

— Вот ведь… Благое дело — соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?

— Да ну… нынче войны себя не окупают.

— Вот и я думаю… а старухи все как одна: будет да будет. Спроси, с кем, — такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…

— Ну, это смешно, — сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…

— Ах, Игорек, — сказала Клавдия Павловна, качая головой. — Ты всегда был добрым мальчиком…

Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:

— Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.

— Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…

Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру — или как они там назывались? — и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» — так это называлось. Она протрубила три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было — даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии — это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская «Летающая крепость В-17» — тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров… В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет, — но потом долго не могла найти работу вообще, наконец устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило — очень торжественно — ветеранский знак «1942» и Военный крест св. Екатерины второй степени, плюс денежное содержание к ордену за сорок пять лет… Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего… и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане…

— Кофе будешь пить? — спросила она — похоже, уже не в первый раз.