Сергей Синякин - Владычица морей (сборник)

В дальнейшем Пучеглазов-Воскресенский искусно лавировал в политическом лабиринте, в зависимости от обстоятельств и того, кто в тот или иной период находился у власти, выпускал то сугубо демократический сборник «Приватизируя околицу», то выдержанную в стиле тридцатых годов коммунистическую поэму «Плач по советским колхозам». Довольно быстро он стал областным лауреатом, примкнул к деревенщикам, но там ряды были довольно тесными, и Пучеглазов, помыкавшись среди урбанистов, начал писать так называемую строевую прозу. После того как он дважды ошибся в уставных положениях, из строевой секции его вежливо попросили, и Пучеглазов снова вернулся на вскормившую его стезю поэзии. Одна за другой вышли его книги стихов «Посконь», «Лю-бава» и «Зари божественный закат», Николая избрали ответственным секретарем царицынского отделения Союза писателей, но тут наступило время рыночных отношений, и оказалось, что стихи можно печатать только в многотиражках или за собственный счет.

После долгих и голодных раздумий Николай Пучеглазов вернулся к документалистике.

Причиной тому стал вышедший на экраны фильм Тен-гиза Абуладзе «Покаяние». Озарение пришло внезапно. Так бывает, когда на голову тебе сваливается кусок шифера с недостроенного коровника. Да, это была вечная тема!

Вначале он призывал к покаянию нерадивых строителей из лиц кавказской национальности. Николай призывал их честно рассказать народу, сколько денег они передали взятками председателю и куда продавали материалы, похищенные при строительстве. Кавказцы фильм своего земляка Абуладзе не смотрели и на призывы правдолюба отреагировали крайне агрессивно. Выписавшись из больницы, Пучеглазов решил не искушать судьбу и ударился в политику. На страницах районной многотиражки он призвал к покаянию местных коммунистов, особенно за ихние репрессии и зверства. Местным коммунистам в годы репрессий было по пять-шесть лет, и каяться за чужие грехи они не хотели. Но демократически настроенным кругам идея Пучеглазова понравилась, и он снова замелькал на страницах центральной прессы, а один раз сидел даже рядом с известным писателем Тучкиным на телевизионной конференции, демонстрировавшейся по ОРТ.

Но тут Пучеглазов допустил роковую ошибку. Уверовав в свою значимость, он призвал к покаянию приватизаторов, которых в то время возглавлял известный всей России человек, чье имя старались лишний раз не называть, чтобы не вызывать никому не нужного народного раздражения. Главный приватизатор поморщился. Этого легкого раздражения было достаточно, чтобы Пучеглазова схватили за шиворот и бросили в Россошки, словно слепого котенка в помойное ведро.

В Россошках Николай прозябал. Нет, он регулярно печатал в местной газете свои стихи и заметки, причем делал это настолько часто, что газету в народе прозвали «Пучеглазовкой», хотя официальное название, которое дали газете районные власти, было «Воскресение».

И тут наконец произошло событие, заставившее Пучеглазова встрепенуться, словно коня при звуке боевой трубы. В сообщении по радио он услышал клик времени и понял, что именно ради этого он появился на свет.

Страх, который в первые мгновения вскипел в нем пенной волной, уступил место холодному и расчетливому азарту.

Утром следующего за Небесным сообщением дня газета «Воскресение» вышла с развернутой статьей Николая Пучеглазова. Статья называлась «Прости нас, Господи!» и была переполнена патетикой и выпадами писателя Пучеглазова против его личных врагов. По сути, статья была не чем иным, как доносом, посредством которого Николай рассчитывал все-таки достать своих противников, начиная с московских политических деятелей и кончая конюхом Вишняковым, который в пьяном виде разбил Пучеглазову стекло на веранде.

«В то время, — писал в заключение Пучеглазов, — когда Держащий семь звезд в деснице своей, ходящий посреди семи золотых светильников, узнал дела мои, и труд мой, и терпение мое, и то, что я не могу сносить развратное, и испытал тех, которые называют себя демократами и коммунистами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы, в трудный для нашей Родины час, в час суровых и бескомпромиссных испытаний, находятся все-таки люди, которые радеют за собственное благополучие более, нежели за общественное.

Бог видит дела их и воздаст им по грехам их, и все гонители и хулители доброго гореть будут в геенне огненной, а все поддерживающие доброе пребудут в райских блаженствах.

Покайтесь! Покайтесь, люди, и просите прощения у обиженных вами. Кому прощено будет, тому Небесами прощено будет дважды, а кто прощения не найдет, тому занять страшное место рядом с Иудою, быть ему во дни Суда оплеванным и оскорбленным. Придите и прощенными будете!

Обнимемся, братья и сестры! Обнимемся и расплачемся радостно, и вознесем молитвы во славу Отца Нашего, воздадим должное Ему и пророкам Его!»

— Во брехун! — восхитился Кононыкин, прочитав статью. — Однозначно Азеф! Во провокатор! Азеф — хрено-тень, поп Гапон — вот кто ваш Никола. Это ж додуматься надо, всех своих врагов в газетке обгадил. Как полагается, печатно, через интервалы и с абзацами. Молодец! Как его? — Он развернул газетку. — Воскресенский! Ну, блин! Это настоящая фамилия или псевдоним?

— Пучеглазов ему фамилия будет, — удрученно сказал Степанов.

А с чего ему радоваться было, если в статье Пучеглазов его фамилию использовал трижды в прямом смысле, дважды в нарицательном и однажды в собирательном. Отец Николай ободряюще потрепал его по плечу и прогудел:

— Ты не расстраивайся, брат. Сказано у Аввакума:

«Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для дома своего, чтоб устроить гнездо свое на высоте и тем обезопасить себя от руки несчастия!»

Ворожейкин мягко улыбнулся.

— Вот такие, с позволения сказать, интеллигенты и закладывали своих собратьев по ремеслу в приснопамятном тридцать седьмом. Но вы, Степанов, не волнуйтесь. Бог — не трибунал, он разберется в хитросплетении любых сплетен. Сказано же, все записано на Небесных скрижалях!

— Вашими устами да мед бы пить, — сказал Степанов. — Хорошо, если они там свои документы искать будут, скрижали эти самые. А если слова Пучеглазова на веру возьмут?

— Не должны, — после недолгого размышления, но без особой уверенности сказал Ворожейкин. — Сказано же, что воздается каждому по делам его.

— Не знаю, не знаю, — продолжал сомневаться Степанов. — Любое дело можно по-разному расценить. Вон, в тридцать седьмом у меня двое дядек на царицынской фабрике фуфаек работали. Один директором, а другой главным инженером. И что же? Одному за перевыполнение плана орден Трудового Красного Знамени дали, а второго обвинили в умышленном затоваривании складов фуфайками и осудили на десять лет.