Митрополит Вениамин (Федченков) - О вере, неверии и сомнении

Неужели и сейчас еще есть эта роскошь в России?! Хоть бы посмотреть…

Приехал архиерей. Все затихло. Потом полилась волной Божественная служба.

Проповеди архиерейские, однако, никогда не производили на меня впечатления. Не знаю, почему. Сухо было как-то, безжизненно. И только уже после, студентом, я иногда надрывался от слез, слушая проповеди знаменитого оратора Антония [18], тогда уже арх. Волынского…

Большое значение имеет обряд. В нем сокрыта великая сила духа и действия… И недаром униаты, сохранившие веками православный обряд, легко возвращаются в родную Церковь; а лишившиеся его (поляки, словаки, хорваты, а отчасти и окатоличенные униаты) пребывают в католичестве.

…Вот, пожалуй, и все мои детские и отроческие впечатления. Включаю я сюда не только детство, но и всю семинарию, до 22 лет: в сущности, духовно я продолжал быть отроком. Скажу: слава Богу! И казалось, что будто все было довольно благополучно и устойчиво… Но почему же потом скоро стало все рушиться? А в 1917-18 г. обвалилось на Русь и безбожие… Откуда оно? Вопрос большой… Кратко сказать можно так: видимость была более блестящая, чем внутренняя сила. Быт, обряд, традиции – хранились; а силы веры, горения, огня благодатного уже было мало… Я уже говорил несколько раз, что не видел горения в своих учителях, никто нас не зажигал даже на то и не заговаривал с нами о внутренней жизни… Катились по инерции. Духовная жизнь падала, замирала: одной внешностью не поддержать ее… А тут шла и подпольная работа среди учащихся… Попадались уже и нигилисты среди нас – хотя и очень редко. А еще важнее: кругом семинарии уже зажигались иные костры; дым от них залетал и к нам, но не сильно все же [19]…

Но – повторю – силы духа уже было мало. Очень многие семинаристы уходили по светским путям, пастырское служение не влекло их уже: значит, остывать стали и эти, мощные прежде, классы духовенства…

Приходила “религиозная осень”, скажу так… А когда ударили морозы, то спали и последние листочки. Но совсем ли?! Не верю этому. Дай, Боже, восстать нам…

После Успенского поста [20]я въезжал в сыроватый Петербург студентом академии. Все мне нравилось. Извозчик довез меня до Лавры св. Александра Невского; с чемоданом я вошел в “священную сень” Духовной академии [21]. Хорошее было время…

С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.

Два или три признака можно отметить:

1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария – поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только – сохраняя ее.

2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу “знания”, рационализм.

Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально… И вся наша богословская наука, в сущности – схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно “доказаны” умом и уму… Никаких тайн!

И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании… В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский) [22], чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами… Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм – не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму,- чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область “чувства”, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие.

К счастью, в наших отроческих и юношеских годах в семинарии эта схоластичность (умовое направление), рассудочность не отложили большого следа, потому что мы не очень углублялись в этот рациональный дух – смотрели на него просто как на учебу, на обучение мастерству; а жизнь наших душ шла параллельно, как не смешивается масло с водою.

Поэтому в сердцах мы были лучше, чем в знаниях: там мы веровали просто, “как и все”, и жили по возможности по этой вере. Однако в голове нашей масло, т. е. превосходство и исключительная ценность ума, плавало наверху, над водою жизни и веры. И жизнь – как и всегда – оказалась сильнее теории и выводов так называемого разума. У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, – хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно.

3. Помогал охранять эту драгоценность и обряд внешний: почему я и писал о нем маленькие наброски выше… Это касается всех нас, верующих, – а не только меня.

4. Но сила духа, горение жизни падайте везде – незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию “жизнью”. Это было больше “знание”, т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад “холодных замет ума”, – как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.

Духовного опыта было мало.

Итак, я ехал в академию с “простою” верой, но еще и с поклонением уму… Постепенно это скоро стало применяться… Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры “простой”, “детской”, веры по доверию, по преданию.

Таков обычно путь каждого интеллигентного человека в его молодости. На смену ему придет другой.

Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие – эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2-3 официальных дежурных)… Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца – о. Иоанна Кронштадтского [23].

Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства – даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем… А нужно было его звать, умолять посетить нас… Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт… Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2-3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта… Что это значит?