Анастасия Цветаева - О чудесах и чудесном

Благославляющая рука, волосы по плечам, синие глаза в тебя глядящие. Алая и голубая одежда, какой нигде не видишь. Я стояла пораженная: словно Сам образ захотел жить там, где о нем рассказали, каким его видели в детстве. Он живет у меня с тех пор уже лет 15 или более…

Однажды художница Ирина Бржеска повезла меня и мою спутницу — в монастырь — из Таллина; путь длился четыре часа. Я сидела левой щекой у замерзшего окна автобуса — и простудилась (дело было на Рождество). В монастырской гостинице нам дали теплую комнату, с подушками и стеганными одеялами, сшитыми из цветных треугольников и квадратиков — из просто народной русской мозаики. По протекции художницы, дружившей с Игуменьей, нас пригласили на Рождественский обед. Гостей было много и в комнатах, и на лестничной площадке. Еда была проста и одновременно — сказочна. Цвел монастырский квас, а вокруг горело несметное число украшенных елок — это была, отраженная в зеркалах одна елка, рождественская.

После обеда я подошла к Игуменье, прося ее бла гословения.

— Матушка, разрешите ли Вы мне зимой окунуться? Мне идет восьмидесятый год.

— С верой? Конечно! — ответила Игуменья, — наши женщины каждый день купаются.

Смотрите: седее Вас, — а такие розовые…

— Я обрадовалась и пошла в купальню с обеими спутницами — хотя они окунаться не собирались. Стоя над черной водой, уже раздетая, я себя спросила:

— Ведь ты простужена? И зимой окунаешься — впервые… и матушке об этом не сказала… И ответила себе:

— Но ты веришь, что вода эта — не простая? И ответила: «Верю…»

— Тогда в чем же дело? — Лезь…

Я стала спускаться по лесенке. Нет, не холоднее была вода, чем летом! Думаю, что показалась даже теплее из-за контраста, летом в жару большего. Но что весело было мне, когда я вылезла из воды, три раза во имя Отца и Сына и Св. Духа окунувшись, — это то, что не было и следа от простуды: точно вынули из меня занозу — и все.

Книгу о ней, изданную в 1903 году в Сергиевом Посаде я взяла у моего соседа в селе Пихтовка, в ссылке. Прочитав ее, я спросила у соседа, не может ли он ее продать. Но он ответил, что она принадлежит не ему, а монахине, что он должен будет ей ее вернуть. Тогда я стала книгу переписывать. (Увы, конец ее был оторван, все кончалось на 78 странице на полуслове). Из книги перерисовала, увеличив, портрет Блаженной — повесила на стену. Портрет, побледнев, цел до сих пор.

Евдокия Григорьевна, княжна, была фрейлина царицы Екатерины Великой, но придворная жизнь угнетала ее, и она вместе с двумя другими фрейлинами решила покинуть Царское Село. Втроем они переплыли Царскосельские пруды, оставив свои пышные одежды на берегу, а на том берегу надели простую одежду, принесенную им по уговору крестьянками и ушли по сельским дорогам к митрополиту Филарету. По пути им приходилось быть то просфирнями, то доярками. Митрополит благословил их — каждую — на ее подвиг, Евдокию — на подвиг юродства, и она до конца жизни его соблюдала. Окончив 1-й выпуск Смольного Института, учрежденного Екатериной II, зная языки, музыку, все, что преподавалось в Институте благородных девиц, Евдокия, приняв монашество и имя Евфросинья, говорила прибаутками, предсказывала, творила чудеса; 40 лет прожила она в хижине возле Серпуховского женского монастыря. Кормила любимых собак и кошек, сама вкушая по нескольку золотников в сутки и неустанно молясь. А царица, поискав в прудах баграми, сочла фрейлин утонувшими.

Первая игуменья ее почитала, а по смерти игуменьи другая Евфрисинью не взлюбила: велела бросить в хижину-келью, где Блаженная жила с животными, пук зажженной соломы. Туша огонь, Евфросинья обожглась сильно. И тогда ей приносил корочки хлеба, корешки и глоток воды — ворон, которого она, все предвидя, научила клевать кашу из ее рук, а затем — из ее рта — (это видели ночевавшие у нее странницы, не понимая, зачем она это делает).

Когда же игуменья велела убить ее 3-х собак, Евфросинья, горько плача, сказала:

«собак убили — и меня убьют» и уехала из Серпухова в село Колюпаново под Алексиным, посещала крестьян, мещан и помещиков. Одна помещица построила ей избу и окружила балясником. Блаженная поселила в избе корову, которую ей подарили ее почитатели, а сама жила в бедной хижине. Собирала травки, корешки, камешки.

Застав ее за этим, французские офицеры посмеялись над ней, на что она устыдила их на их языке и они, поняв свою ошибку, кланялись ей и просили прощения.

Ста лет Старица выкопала колодец, над ним построили купальню, она велела больным купаться в той купальне: и больные исцелялись.

Прожила Блаженная Евфросинья 120 лет, за три недели до смерти ей на литургии явились ангелы: «Пора тебе, Евфросиньюшка — к нам!» — и она, раздав иконки, книжки, платочки, все свое имущество, тихо скончалась в воскресенье, после обедни, в три часа дня — в 1855 году. Помещица Протопопова испросила у Митрополита разрешение похоронить ее под полом церкви. Отпевали ее 6 священников.

И немного прошло времени когда Старица явилась во сне своему духовнику — со словами: «Углубитесь на аршин — будет благоухание, копайте глубже — увидите, кто лежит». Но священник не понял, испугался и стал служить о Евфросиньи панихиды.

Все это и много больше я рассказала моей 6 — 7-летней внучке Рите, привезенной мне в ссылку в Сибирь, в село Пихтовка (тогда ссылка была назначена пожизненной)..

Однажды, сильно болея горлом, живя одна в построенной из конюшни избушке, зимой, я мучилась острой болью, и решила утром идти три километра — в больницу. Я молилась Блаженной — и внезапно ощутила, что боль сразу прошла. И спал жар. Будь это от прорвавшегося нарыва в горле, был бы гной, но горло было чисто, я была здорова. Это было первое чудо в моей жизни от Блаженной Евфросиньи.

Прошло три года. Вечером я сидела в избе над больной 7-летней внучкой, у нее поднимался жар. На глазах распухала и краснела ручка. Рита не давала ее касаться, дрожала. Больная рука стала вдвое толще здоровой, багровая, Заражение крови?

— Рита, — сказала я, — идти в больницу мы не можем — метель, собьемся с пути.

Мама на работе допоздна. Мы можем сделать сейчас только одно — молиться Блаженной Евфросинье (Рита историю ее знала). Мы стали перед иконой и со всем отчаянием и со всей надеждой стали молиться.

Сколько мы молились? Минут 10, не больше, должно быть, — когда внучка со страхом и радостью протянула мне руку — руки были одинаковые, от опухоли и красноты — ни следа. И жар спал. Это было в селе Пихтовка, Новосибирской области, зимой 1955 года на Первомайской улице.