Михаил Ахманов - Окно в Европу

Сотник хотел было отказаться и молвить со всей строгостью, что служба не терпит промедления, но Свенельд, погладив брюхо, облизнулся.

– Галушка… первач… гуд!

– Очень гуд! – поддержал Чурила.

– Людишки твои в верном рассуждении насчет галушек, – сказал Ермолай, присматриваясь к Чуриле. – А энто кто? Ряха уж больно знакомая… и голос… Никак Чурилка?

– Не Чурилка, а Чурила Пахомыч, государев воин!

– Тю, важный какой! А давно ли по голому заду прутьями драли?… – При этом воспоминании атаман ухмыльнулся. – Одначе справный вырос казак! Выходит, драли не зря!

– За конями пусть присмотрят, – велел Хайло и вслед за атаманом направился к крыльцу.

Галушки были отменные, а первач выше всяких похвал. Рот Ермолая во время трапезы не закрывался – потчуя гостей, он заходил хитрыми кренделями то с одного бока, то с другого, рассказывал сплетни да байки, пересыпая их внезапными вопросами. Очень хотелось атаману знать, пошто едут киевские воины к хазарам и какие выгоды или конфузы это обещает в будущем. Но Хайло держался твердо, повторяя раз за разом, что он-де человек служивый, велят, так хоть в Китай поедет, а что писано в грамоте княжьей, о том ему не докладывали. Свенельд и Чурила больше молчали, наворачивали галушки и запивали брагой, оставляя атамановы подходы без внимания. Чурила, правда, еще косился на дочку Ермолая, пригожую девицу, что прислуживала за столом. Под конец, когда первач заиграл в крови, он совсем обнаглел и принялся ей подмигивать и выспрашивать, где в усадьбе атамана сеновал. Но брага была крепкой и одолела Чурилу; как добрался он до сеновала, так и захрапел.

Хайло пил в меру и под вечер решил размяться, пройтись перед сном. Понесло его на базар – хотелось сотнику узнать, почем в Синих Вишнях грецкие орехи. Попугай их очень уважал, но цены в Киеве сильно кусались, особенно в последний год. Свенельд, дыша перегаром, увязался за ним; выпил варяг изрядно, однако ноги ходили, хоть и выписывали кружева. Осмотрев жеребцов-трехлеток, коих продавал смуглый печенег, они прогулялись по лавкам (орехи и впрямь были дешевле, чем в Киеве), постояли у кабака «Люлька-ненька» (но Хайло сказал, что хватит), выпили квасу для освежения, и тут сотник почуял, как дергают его рукав. Он обернулся – то был давешний малый, торговавший пирогами. Сероглазый, бритый, лет тридцати на вид и с такой рожей, что сразу было ясно: это продувная бестия.

– Купи пирожка, мин херц! Хошь с вишней, хошь с творогом! А еще и с маком есть!

– Сыт я. Отобедали мы, – сказал Хайло, выдрав рукав из цепких пальцев.

– А правда, отобедали! – воскликнул малый, принюхавшись к Свенельду. – Тогда, может, я чем помогу? Что желают бояре купить? Шелка персидские, седла хазарские, перстни для любимых жен? – Он понизил голос и сообщил: – Есть зажигалки «ниппель» англицкой работы… Только для вас! Вещь незаменимая в дороге, твоя милость! У хазар таких не найдете.

– Откуда ты знаешь, что мы к хазарам едем? – спросил Хайло, взирая на пирожника с большим подозрением.

– Так все уже знают, мин херц. Прибыл из Киева сотник с княжьей грамотой, едет к кагану в Саркел с десятью казачками… Все знают, окромя дядьки Нечипора – вон он в луже пьяный спит. У слухов ножки быстрые… Ферштейн?

Свенельд оживился при звуках родной речи и произнес почти разборчиво:

– Т-ты из как-ковских, мэн? Дойч? Свев? Н-норвег?

– Не, твоя милость, я из Москвы. Постранствовать довелось, даже в Европах бывал, в Лондонах ихних и Парижах, но сам я как есть москаль. Алексашка сын Меншиков, вельми знатного роду, но в затруднительных обстоятельствах. – Он хлопнул себя по карману, но там ничего не зазвенело.

– А где та Москва? – полюбопытствовал Хайло в недоумении, ибо град такой был ему неизвестен.

– Сельцо под Тверью, – отозвался Алексашка. – Та еще дыра! Три пивные, мельница, мыловарня и капище с Велесом. Сбежал я оттуда, судари мои. Странствовал по разным землям, а потом надумал в казачки податься, ан не берут! Сказали, что москалей им не надо. Вот, пробавляюсь пирогами… – Он вдруг поклонился Хайлу и зашептал: – Слушай, боярин, возьми с собою, а? Лопни глаз, отслужу! Поеду с вами к хазарам, а потом – в Киев… давно собирался… стольный град, не Москве чета…

– Может, и возьму, – сказал сотник, решив, что этот разбитной пирожник будет в дороге не лишним. – Умеешь чего, москаль? Саблей махать, коня седлать, песни играть, стрелять или кашеварить?

– Всего помаленьку, – скромно сказал Алексашка сын Меншиков. – Но не в том мой главный дар, твое боярство. – Вздохнув, он признался: – Ловкий я, мин херц, изворотливый. Сызмальства таким был… Как мокрый обмылок: стукнут, да не расплющат, ан выскользнул… Будешь рядом, и тебя лихо не достанет.

– Полезный умений, – молвил слегка протрезвевший Свенельд. – Ежели не врешь.

– Не вру, зуб даю! – отозвался Алексашка, искательно поглядывая на Хайла. – Так что, боярин? Берешь меня?

– Беру, если будешь на рассвете с лошадью. К хоромам Ермолая подъезжай.

– Лучше догоню за околицей, – пообещал Меншиков сын и исчез, будто растворившись в воздухе.

А сотник с варягом вернулись в дом старшины и проспали до утра в полном благополучии: Свенельд – на сеновале, рядом с Чурилой, а Хайло – в уютной горнице. Ибо княжьим сотникам зазорно спать в сеновалах, и умудренный жизнью Ермолай [7]это понимал.

А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах – головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.

Такой гость и посетил Близняту этой ночью. Юний Лепид Каролус, римский всадник, торговец воском и медом, обосновался в Киеве девять лет назад, вскоре после Азовского похода и войны с хазарами. Торговля, хоть и вполне успешная, была вторым его занятием, а первым и основным – тайная разведка в пользу латынян и неформальные контакты с местной властью. Необходимость этого диктовали не только дела политики, но и финансовый интерес, ибо сумма русских долгов исчислялась многими миллионами денариев. Долги были всякие: что-то дадено князю и его семейству, что-то боярам и купцам, а более всего – державе и разным государственным Приказам. Крупные вложения! И потому Юний Лепид не боялся казней, положенных лазутчику. Кол и котел с кипятком душу его не смущали, не беспокоился он насчет клещей и угольков под пятками, не снились ему плаха для четвертования и кожаный мешок, в каком ребятки Соловья-разбойника топили пойманных шпионов. Собственно, он был не шпионом, а фигурой почти легальной и очень, очень влиятельной. Близнята знал, что он приходится племянником сенатору Бруту Каролусу, главе римской партии популяров.