ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС

Беседы с Со Нимом Генеральный Секретарь относит к своим наиболее ярким воспоминаниям. Глупо было бы отрицать это. Но все это - вчера, позавчера, в прошлом. Сегодня - хуже. Сегодня он с удивлением вынужден признать, что величие проблем, которые так занимали его воображение, померкло перед угрозой нависшего над человечеством апокалипсиса. Ведь если водородные бомбы начнут взрываться, кто вспомнит о таком блестящем явлении, как "левацкий терроризм", чью больную совесть потревожит память о замученном полпотовскими убийцами очкарике, кто молвит хоть слово о восточном мудреце Со Ниме, да и где будет вся наша планета? Генеральному Секретарю невольно подумалось о внуке. Мальчуган живет с родителями в Боготе и давно не видел дедушку, которым так гордится. Ну, ничего, малыш, скоро дедушка покажет тебе Америку. А потом они возьмут и махнут всей семьей куда-нибудь на Ривьеру или в Бразилию. Генеральный Секретарь намерен востребовать мальчишку к себе, ведь они так редко видятся. Пускай на недельку оторвется от уроков, ничего страшного. Он возьмет мальчика на Кони-Айленд, на желтый песочек будут игриво накатываться сине-зеленые волны, они немного позагорают, и солнце будет жечь ему спину точно так же как сорок лет тому назад. Никто, никто решительно, не желает погибать от ударных волн и отравленной воды. Ну что ИМ стоит договориться о мире...

Генеральный Секретарь поднес левое запястье к глазам - четыре часа пополудни. День в самом разгаре. Ему стало стыдно. Что это он так распустил нюни! Можно подумать, что Совбезу нечего рассматривать кроме очередной русско-американской драчки. Как раз в эти минуты идут слушания по жалобе Сирии на действия Израиля, на границе каждый день инциденты, имеются убитые и раненые. В конце концов - кесарю кесарево. И вообще, нехорошо оставлять ООН на произвол судьбы, дезертировать нехорошо. Сейчас он встанет с постели, побреется, подберет себе галстук, велит подогнать к подъезду лимузин и помчится в свой офис на Ист-Ривер. Скоростной лифт вознесет его тело на тридцать восьмой этаж, он улыбнется секретарше и пожалуется своему заместителю на крайне отрицательно повлиявшую на его трудоспособность мигрень. А завтра будет добиваться у президента еще одной аудиенции. Он должен быть уверен в том, что исполнил долг сполна...

X X X

Писателя хоронил весь город.

День, хотя с утра и повеяло прохладой, выдался погожий. На рассвете промчался коротенький ливень, надежно прибивший городскую пыль к асфальту, но потом выглянуло солнышко и к полудню лужи успели подсохнуть, только прозрачные капли нет-нет да и скатывались на землю с мелко дрожащих листьев. Дышалось легко и свободно. Солнечный майский день.

Главная площадь республики, - та самая, которая в будние дни слишком похожа на широкую и грязную улицу, - была переполнена людьми. Сейчас здесь все казались совершенно одинаковыми. В ожидании открытия траурного митинга все одинаково переминались с ноги на ногу и одинаково волновались, хотя в глубине души и понимали, что речи с которыми здесь будут выступать ораторы, тоже, в силу обстоятельств, будут одинаковыми, похожими друг на друга как барабанившие по серому асфальту капли. Выступать собрались самые-самые: самые умные и самые необузданные, самые важные и самые величественные, самые знаменитые и самые ловкие. Эти люди умели отличаться друг от друга, но умели и не отличаться. А в этот скорбный для народа час отличаться было нельзя, неприлично. Все были в ожидании. А когда речи отгремят, пенные барашки людского моря сменяя друг друга вознесут священный гроб к главной усыпальнице моей земли - на гордую Мтацминда. Огромное, многоголосое даже в самые траурные минуты людское море. Океан прижатых ко дну страстей. И один из пенных барашков, такой же одинаковый, как и все остальные, - молодой депутат Верховного Совета Грузии, отдающий прощальную дань кудеснику слова и мысли.

... Я подошел слишком поздно, в половине двенадцатого, всего за полчаса до начала митинга, и, после нескольких неудачных попыток протиснуться поближе к трибуне, сдался и замер где-то на дальних подступах к ней. Признаться, я был немного огорчен. Мало кто из получивших сегодня доступ на трибуну, включая собратьев покойного по перу, имел большие нежели я моральные основания для того, чтобы напутствовать Писателя в бессмертие приличествующими случаю проникновенными словами, воздать ему за неоплатные труды скромным, но искусно сплетенным из роз и гвоздик венком, вытянуться подле гроба в струнку сжав до боли синеющие губы, печально преклонить колено у его хладного изголовья... Но увы! События последних месяцев его суматошной жизни так и остались исключительно нашим достоянием, и я счел более удобным для себя затесаться в толпу, выдать себя за одного из Одинаковых, довольствоваться безликой ролью статиста в грандиозном спектакле, который ставился опытными режиссерами на сцене необъятного народного театра. Не желая привлекать к своей персоне особого внимания, я незаметно убрал с лацкана пиджака депутатский значок - символ достигнутого мною уровня общественной значимости, - и тем самым окончательно перевоплотился в обыкновенного среднего горожанина из тех, что собрались почтить память великого человека в эти горестные для нации часы. Строго говоря, прятать значок я не имел права. Народный избранник далеко не мальчик, а порождение высших принципов советского демократизма, и потому место символа - на лацкане, а не в кармане пиджака. Но на собственные слабости и прихоти все мы привыкли смотреть сквозь пальцы, и я предпочел прошагать весь путь от площади Республики до Пантеона в качестве частного лица.

Манифестация, как и ожидалось, получилась грандиозной. Процедура торжественных похорон освящена у нас в Грузии древней народной традицией, и, вне зависимости от того, приятно ли душе благополучного обывателя столь откровенное скопление большого количества людей, или не очень, - нарушать ее не принято. Как раз в такие моменты жизни благополучный обыватель затягивает сытое брюшко потуже и лезет из кожи вон, стараясь убедить себя в том, что он ничуть не хуже тех, ради кого и разгорелся весь сыр-бор. Площадь Республики и прилегающие к ней улицы были запружены почитателями писательского таланта, к тротуарам жалостливо приткнулись автобусы, троллейбусы и одинокие легковушки, солнце поднималось все выше и выше, но и оно, кажется, остановилось, когда первый оратор - глава республиканского писательского союза Писателей - поднялся на трибуну и, объявив митинг открытым, пригласил к микрофону руководителя республики. Признаюсь, его выступление мне показалось несколько суховатым. С течением времени, однако, выяснилось, что речи остальных ораторов также не отличались многообразием и глубиной. Впрочем, аудитория внимала им с неизменным интересом и одобрением. А она была внушительной - эта аудитория. Позже газеты напечатали, что в митинге и манифестации, по оценке министерства внутренних дел, приняло участие от двухсот до трехсот тысяч тбилисцев и гостей столицы. Легко можно представить, какая нешуточная ответственность легла в тот день на правоохранительные органы и городские власти.