Лауро Мартинес - Лоредана

Как можно спрятать яд во рту?

XXIII [сентября]. Ходят слухи о секте заговорщиков. Они ненавидят знать. Венеция не знала ничего подобного уже сто лет. Совет Десяти хранит молчание. Кузен Альберто говорит, что Дворец подобен улью: совещания, поспешные прибытия и отъезды. Патрули прочесывают Большой канал. Завтра еще один отряд солдат прибывает в верхний город.

На рассвете ходил рыбачить. Восхитительные цвета. Поймал четыре отменные кефали. Ни разу не промахнулся [из арбалета].

XXIV [сентября]. Ночной патруль арестовал некоего Николо Барона, человека, ускользнувшего два дня назад. Он скрывался под главным алтарем церкви в нижнем городе. Полагают, что его выдали. Трое стражников подкрались к нему. Возможно, Барон спал. Захватив его врасплох, они схватили его за горло. У него не было возможности сглотнуть. Когда они раскрыли ему рот, то обнаружили перевязанный кусок овечьей кишки. Это только начало. Внутри было странное вещество. Барона без промедления доставили в Совет Десяти. Вещество оказалось ядом. Не проглотив его, он упустил последнюю возможность ускользнуть. По крайней мере, так говорят.

Нас кормят безумными слухами. Совет Десяти не раскрывает никаких фактов. Такова их политика. Они говорят, что слухи лишь взволнуют невинных, но испугают и озадачат виновных.

Придя домой три часа назад, я заметил волнение на Большом канале. Стражники останавливали лодки. Проверяли документы и внимательно всматривались в лица. Некоторые гондольеры казались обеспокоенными. Интересно, не начались ли проблемы с еретиками. Может, с немцами?

Здесь начинается исповедь монаха Орсо, и вновь мы получаем подробный ответ на вопрос о том, почему он исповедуется письменно.

Во имя Господа и всех хоров небесных.

Дорогой отец Клеменс, прошу, благословите меня, ибо я согрешил. Я верю в чудеса Божьи, и вот доказательство тому.

Переправляясь через реку во Флоренции однажды утром много лет назад, когда мне было двенадцать лет, я обернулся, привлеченный громкими криками. Внезапно на меня налетел человек, наверно выброшенный из лавки, и я упал на мостовую прямо под колеса повозки. Многие видели это. Я лежал на земле, а одно из колес повозки, груженной строительным камнем, проехало по моему лицу. И вот чудо: я почувствовал удар, поднялся на ноги, и через час щека моя посинела. Но спустя четыре дня синяк прошел. И посему, отец Клеменс, свершите чудо: освободите меня от цепей дьявола.

У меня есть два дня, чтобы записать свою исповедь. Это удивит вас, и еще больше вы удивитесь, когда узнаете, что мои слова сперва предназначены даме, которую я назову здесь мадонна Икс, и будут переданы вам через третьих лиц. Причины этого станут вам известны. Чтобы наилучшим образом обезопасить ее, я воздержусь называть ее имя, и, зная вас, я уверен, что вы поймете меня. У нее есть право исповедаться в своих грехах в свое время.

Теперь мне надо поторопиться. Вы должны бы, конечно, выслушать все это из моих уст, но я не могу до вас добраться. Все выходы закрыты, а дороги и реки полны стражников. И на верхнем, и на нижнем ярусе город превратился в вооруженный лагерь, впрочем вы, возможно, об этом уже слышали.

Послушайте, отец Клеменс, раз мне предстоит покаяться в своих дурных делах, а вам – дать мне отпущение и благословение, узнав полную правду, я должен вновь пройти через все свое прошлое, всматриваясь в каждую свою страсть и тайну, в поисках того, что сделало меня таким, каков я есть. Я слишком подробен? Это флорентийская черта, а я, как вы знаете, вырос во Флоренции. Потому здесь и сейчас я попытаюсь снова прожить свою жизнь, какой знаю и помню ее, останавливаясь на самых важных фактах. Совет Десяти выдал мандат на мой арест. Почему они ищут меня – об этом будет моя исповедь. Вы прочтете то, чего никогда от меня не слышали.

Начну с рассказа об одной девушке, с события невыразимо печального – именно оно приходит мне сейчас на память из моих лет в Болонье. С него начнется эта исповедь. Это воспоминание послужит мне святой иконой против Совета Десяти и тирании верхнего города, эта память о девушке, которая приняла смерть от огня в Болонье, сожженная живьем за детоубийство, за две недели до моего первого визита в Венецию. Ее лицо словно отпечаталось на моих веках.

Монах, которого назначили выслушать исповедь приговоренной девушки, не смог утешить это измученное создание. Я явился к нему и так тепло высказал свою просьбу, что он с радостью передал мне свои полномочия. Затем мы отправились в тюрьму, чтобы увидеть преступницу. Это была тощая девушка, у которой, как и у большинства ей подобных, не было фамилии. Ее звали просто Бетта, а отец ее, живший в горах, был Нуччио, и потому она была Бетта ди Нуччио. В камере мы застали ее в мучительном возбуждении. Ее тело содрогалось, а глаза ничего не видели – она невнятно бормотала, плакала и кулаками била воздух. Огонь и смерть приводили ее в ужас – это было очевидно. Во рту ее недоставало зубов, жидкие светлые волосы спутались колтуном, и от нее невыносимо воняло. Я попросил стражников принести в камеру лохань горячей воды и снять с Бетты лохмотья и изодранные сандалии. Она не понимала, что происходит. С помощью двух стражников мы запихнули ее в лохань. Затем я твердо взял обеими руками ее лицо и, молясь, безотрывно смотрел ей в глаза, пока не принудил ее замолчать. В конце концов она начала успокаиваться, хотя я продолжал держать ее голову и не отводил взгляда. Я полностью забыл себя, как впоследствии отрешусь от себя в пустыне, и каким-то образом мне удалось пробудить сознание несчастной девушки. Мы обернули ее теплым одеялом, и через два или три часа она смогла рассказать свою историю.

В тринадцать лет, чтобы спастись от жестокого отца (мать ее умерла), Бетта убежала из своей горной хижины с проезжим мужчиной, который привез ее в Болонью, где они сожительствовали несколько месяцев. Когда она забеременела, он изругал, избил ее и выгнал на улицу. Ей некуда было идти, и она вернулась в горы, и там, несмотря на постоянные побои своего отца Нуччио, произвела на свет мальчика. По наущению отца, желая заслужить его одобрение, она задушила младенца, однако Нуччио внезапно передумал и донес на дочь. Бетту арестовали, привезли в Болонью, допросили и признали виновной. Во время допроса она поведала о своем страхе перед отцом и о том, что задушила ребенка по его принуждению, но никто ей не поверил, в конце концов именно отец ее и обвинял.

Что за лицо у нее было, когда она говорила, о Боже мой! – картина боли, страха и стыда. Бетта хотела понять жестокость своего отца, но не знала, как высказать свое желание. Она жаждала прощения, но не умела попросить его. Она мечтала, чтобы ее поняли, но не понимала, как выразить это словами. Она хотела помолиться Господу и призвать Его на помощь, но не могла сделать и этого – настолько примитивным было ее религиозное и моральное чувство.