Валерио Эванджелисти - Падение в бездну

— Это типично и для алхимии, — заметил Берар. — Солнце и луна, король и королева… Символы этого дуализма бесчисленны.

— Да, но Ульрих не разделял мнения, что это равновесие сможет существовать долго. Солнце должно было победить, мужское начало взять верх над женским. Разум против интуиции, сила против сострадания, культура против природы. Он никогда не говорил об этом напрямую, но я в конце концов понял сам.

— И вы не сопротивлялись?

— Нет, как я мог? Христиане веками боролись за уничтожение женского начала, называя его язычеством, магией, ведовством. Мое же представление о женщинах было приблизительно такое, как сейчас у всех: хрупкие, непостоянные существа, подверженные влияниям преходящих природных циклов. Если я и поменял взгляды, то только по причине семейной трагедии, о которой не могу говорить… Простите, я отвлекся.

— Нет, что вы, — сказал Берар. — Все, что вы говорите, мне очень интересно.

— Я постараюсь объясниться лучше в другой раз. Знайте только, что Ульрих пошел значительно дальше христианских солярных представлений. Его солнце обладало дикой природой, приносило счастье за счет демонстрации силы, приводило мужчину снова к животному состоянию. Аристократия хищников была способна подняться до власти над временем и своей волей моделировать небеса, пока окончательно не вытеснила полутени женского начала… Это и было конечной целью церкви иллюминатов, хотя мы, ее жрецы, об этом и не подозревали. Мы имели смутное представление о том, что готовилось той ночью, когда в Бордо еще свирепствовала чума и Ульрих собрал нас всех в крипте церкви Сен Мике для испытания огнем.

— Что за испытание?

— Старинный гностический обряд. Но мы, то есть я и другие юноши со всех концов Франции, думали, что нам просто сделают прививку против чумы. Конечно, мы сразу заметили звезду в центре круга и имя Абразакс, окружавшее звезду вместе с другими еврейскими и египетскими надписями. Мы знали, что для Ульриха медицина и магия — одно и то же, и это нас не напугало. Я первым из испытуемых позволил сделать на плече крестообразный надрез и, несмотря на боль, не сопротивлялся, когда в рану закапали капли темной, густой жидкости. Настоящий ужас начался потом.

Берар поднялся на ноги.

— Вы очень взволнованы, Мишель. Если это воспоминание вам неприятно, не надо к нему возвращаться.

Но Мишель его уже не слышал. Он говорил для себя.

— Пентадиус, ассистент Ульриха, едва появившись в Бордо, научил меня и моих товарищей одной нении, то есть монотонному заклинанию, вызывавшему Изиду, Митру и планетарных вестников. Они затянули эту нению хором, и я почувствовал, как вокруг меня, стоявшего на коленях в круге, вспыхнуло пламя. Между его языками я начал различать ухмыляющиеся морды чудовищ, крылатых драконов и других страшных и загадочных существ. И все они были мне знакомы, как знакомы каждому человеку его ночные кошмары. Они одолевают сны человечества с самого его появления, и даже новорожденные носят их в себе, пока не разовьется сознание, способное держать их в узде. И с этими образами чередовались картины смертей, происходивших в разные эпохи.

— Человеческих смертей?

— Да. Убийства и костры, мечи и еще какое-то неизвестное оружие, осадные машины и непонятные летающие устройства. И во всей этой мешанине постоянно присутствовал мерзкий демон с лицом новорожденного идиота, причем он все время произносил свое имя — Парпалус. Ему, похоже, это зрелище очень нравилось, и он приглашал меня полюбоваться вместе с ним. Он звал меня за пределы времени, где холодный высший разум мог менять очертания земных эпох и властвовать над ними. Ледяная сущность этого разума приближала его к животному, а кругом царил бесчувственный хаос.

Пока Мишель говорил, котенок изо всех сил пытался разжевать кусочек пищи, наморщив мордочку со сведенной нижней челюстью. Он давился, но не мог остановиться.

— Хаос был высшим законом, и этот хаос подчинялся законам тайной математики и неизвестной геометрии. Небеса подразделялись на триста шестьдесят пять сфер, по одной на каждый оборот земли. Каждая из сфер имела своего демона, увязшего, как насекомое в смоле, и демоны ждали, когда вселенский холод освободит их из плена. Но холод наступит только тогда, когда человек как компонент космоса вернется назад к своей животной сущности, а женское начало будет побеждено навсегда. Око Божье оглядит небо без луны и охладеет, ибо ночь будет пуста. И наступит время ледяных и безжалостных сущностей, безраздельных хозяев последней эпохи человечества: эпохи льда, абстрактной математики, холодного металла и власти слепой силы…

— О господи, что это? — закричал вдруг Берар.

Он указывал на котенка, который, чтобы не задохнуться, выплюнул огромного скарабея, которого пытался разжевать. И тут же изо рта у него показался другой скарабей.

А на столе кольцо в форме змеи растянулось и начало извиваться, как серебряная змейка.

Услышав крики на улице, падре Михаэлис вздрогнул. Он взглянул на падре Оже, стоявшего рядом, и прочел на его лице ту же тревогу. Инаугурация коллежа иезуитов в Клермоне, проходившая с помпезной церемонией, со дня объявления вызвала бурю протестов. Против коллежа высказывались не гугеноты, которых уже не осталось ни в Париже, ни в окрестностях, а крыло королевского парламента, находящееся под влиянием факультета теологии Сорбонны. Некоторые парламентарии с горячностью обвиняли иезуитов в лести и нечестных формах прозелитизма, чуждых французской традиции. Открытым текстом это пока не говорилось, но их «чужеродность» подразумевала предательство в пользу Испании.

За несколько дней до инаугурации группы студентов Сорбонны и других теологических школ галликанского толка побили камнями окна в здании на улице Сен-Жак, когда-то называвшегося дворцом Лангр, где коллеж ордена иезуитов жил своей тайной жизнью. Падре Михаэлис добился от короля гарантии, что церемония инаугурации пройдет без эксцессов. Тридентский собор закончился несколькими днями раньше полной победой иезуитов над доминиканцами и установлением папской администрации над локальными церквями и над всеми епископами. Теперь орден, основанный Игнацием Лойолой, был вне дискуссий и все больше становился несущим звеном в сопротивлении католиков реформатам.

Шум на улице не затихал. Михаэлис заметил смятение на лице папского легата Ипполита д'Эсте и удовлетворенную улыбку, пробежавшую по лицу советника Мишеля де л'Опиталя, представлявшего корону.

— Пойду посмотрю, что там случилось, — шепнул Михаэлис падре Оже.

Тот кивнул.

Пока ученики, все до одного из богатых семей, распевали гимны, Михаэлис тихо поднялся и уверенным шагом прошел через зал, словно имел важное поручение. Бегом миновав вестибюль, он вышел на улицу.