Александр Владимиров - Волонтер: Неблагодарная работа

— Да, — молвил эстонец.

— Вам надлежит пройти в дом капитан — бомбардира Петра Михайлова.

В небольшом домике (в нем Ларсон побывал, когда его доставили сюда солдаты Шереметева) собрались шведы. Среди приглашенных он признал майора Паткуля и капитана, фамилию которого Андрес, увы, не знал. Все приглашенные, кроме него были одеты в сине-желтые, малость помятые и испачканные, мундиры. Они выстроились в линию и слушали Меншикова. Тот в отсутствии государя (Петр как всегда рванул осматривать положение на фронте) зачитывал указ. Как понял эстонец, его и всех пленных шведов отправляют в Москву. Для охраны их во время пути, от народа, царь повелел выделить им стрельцов. Когда шведы ушли, Меншиков позвал к себе Ларсона и сказал:

— Должен вас поблагодарить за то, что сказали правду о втором капитане бомбардирской роты.

— Не за что, — проговорил Андрес, — это мой долг.

— Но вы же швед, — удивился Алексашка.

— Я эстляндец, — поправил его Ларсон, — а во-вторых, я не люблю предательство.

— Но вы ведь… — начал было Меншиков, но тот его перебил:

— Я не служил Карлу, и не давал ему присяги.

— Но как?

— Это долгая история, Александр Данилович. Можно вопрос?

— Спрашивай.

— А почему вы так плохо относитесь к Яну Гуммерту?

— Так ведь он в особливой милости у государя.

Уточнять, что это за «особливая милость» Ларсон не стал. Он лишь понял, что его руками Меншиков вычеркнул Гуммерта из друзей царя. Андрес представил, что сделает с лифляндцем Петр, если они встретятся.

К обедне, для пленных шведов подали несколько саней. И в сопровождении отряда стрельцов, они выступили в направлении Москвы.

Ларсон впервые жизни увидел Москву. Вернее не тот город, что был ему известен из телевизионных новостей и документальных фильмов. Он был совершенно иным. В морозном воздухе сверкали маковки церквей, залитых солнечным цветом. Виднелись стены и башни, сначала Китай-города, а уже потом и самого Кремля. По всему маршруту следования до Преображенского то тут, то там часовенки, хоромины, фигурные теремки и вышки, разноцветные, пестрые башенки, дома, домики, сараи, склады и среди них ветряные мельницы. И все это пораскидало, поразбросало по берегам рек, среди садов и рощиц, которые сейчас уже в начале зимы (что для эстонца стало в его эпоху непривычным) были покрыты снежным ковром. Улицы кривые и узкие, площади великие. И повсюду (это, наверное, была черта города) народ. А так же пустыри и овраги. А в Тверском овражке, как рассказывал эстонцу князь Ельчанинов (с ним тот сдружился во время поездки) есть лесной бугор, а такие бывали большие разливы речки Неглинной, в результате которых образовались глубокие болота, в которых тонули подвыпившие москвичи. Отец государя даже боролся с пьяным разгулом, но безрезультатно. А ведь проблемы возникли с той поры, когда почти двести лет назад московские монахи изобрели водку. Еще одно болото, было там, где Козиха. В том районе, по словам того же князя, водилось немало диких коз. А в Кузнечной слободе со стороны Неглинной существует целая аллея вязов.

— Там обычно прогуливается простой народ, — сказал Ельчанинов, достал из кисета, привязанного к кушаку, красного стрелецкого кафтана, трубку и закурил. — Сам же Государь все время проводит то в Немецкой слободе, то в селе Преображенское. Как из-за границы вернулся, так в Кремль и не заезжал.

Ларсон когда-то в детстве слышал, что Немецкая слобода на Руси появилась во времена Ивана Грозного. Состояла в основном из пленных иноземцев, не говоривших по-русски, отчего местные их называли немыми. Ну, а там название само собой трансформировалось в немцев. В шестнадцатом веке большинство пленных расселилось по другим городам, а часть осела здесь близь устья Яузы, на правом ее берегу. И не смотря на все напасти, выстояла, и дала России много выдающихся умов. Да взять хотя бы того же Лефорта, жаль, что тот не дожил до восемнадцатого века. В отличие от русских улиц, немецкие были чистенькими прямыми, застроенными опрятными домами и домиками. Ларсона, когда он проезжал мимо слободы, вдруг, при виде красной черепичной кровли жилищ и островерхой кирхи, охватило чувство ностальгии, и ему захотелось вернуться в родной Таллинн двадцать первого века.

В отличие от русской части Москвы, этот немецкий городок жил своей непохожей общественной жизнью. Население ее по вечерам собиралось в тавернах и австериях, где за кружкой вина и пива веселая и шумная, а порой и деловая беседа, иногда затягивалась до самой ночи.

— В семейных домах, там устраивают вечеринки, — проговорил князь, — с танцами и музыкой. Молодежь танцует, а старики сидят с трубкой в зубах за стаканами пунша и чинно беседуют. Иногда играют в шахматы. Если бы слобода не была ближним соседом села Преображенского, то царь не набрался всего чуждого для русского человека. А так, сам понимаешь уважаемый Андрес, Петр все время присматривался к этой иноземной жизни. Вон и полки создал, по образу немецких. Чем ему мы стрельцы не угодили, — молвил Ельчанинов и стукнул кулаком в грудь.

Андрес учтиво промолчал, решаясь не напоминать о роли стрельцов в неудавшемся перевороте, устроенном сестрой государя Софьей. Не стал, и говорить о дисциплине, царившей среди них, во время осады. Промолчал про спящего во время утренней побудки солдата.

— Бороды заставил сбрить, платье иноземное срамное напяливать, — продолжал причитать князь, — флот учудил. Мало нам татар, так еще со шведами войну учинил.

А между тем санный поезд въехал через ворота Преображенского дворца. Остановился. Шведы стали медленно выбираться из саней.

— Я к князю-кесарю, — прорычал Ельчанинов, затем пригрозил кулаком, — а вы стойте здесь. Пусть Ромодановский решает, что с вами делать.

Андрес оглядел деревянный терем. Именно здесь, потешаясь над стариной, и ломая прежний уклад, царь Петр стриг бороды. Тут его сподвижник и собутыльник Алексашка Меншиков, скорее всего, прячет, и будет прятать сундуки с наворованными сокровищами.

Ларсону хотелось курить. Он достал из-за пазухи трубку. Снял с ремня кисет и попытался высыпать содержимое. Увы, табак закончился. Андрес недовольно проворчал и вернул все на свои места. Сейчас, когда он приехал в Москву, и как только появится такая возможность, обязательно отыщет лавку, торгующую аглицким табаком. Тяжело вздохнул и взглянул на майора Паткуля, тот курил, при этом, приплясывая на месте, чтобы согреться. Его епанча сильно пострадала в дороге.

Князь Ельчанинов поднялся на крыльцо, и еще раз посмотрел на пленных. Он так и не смог для себя решить, повезло ему или нет, что государь назначил его конвойным. Что было-бы хуже, быть здесь в Москве или там под Нарвой. Уезжая, князь осознавал, что, скорее всего осада города проиграна. Из слухов, ходивших в лагере, ему было известно, что Карлус со своей тридцати двух, а не то сорока двух (все говорили по разному) армией, вот-вот должен был подойти к крепости, и зажать русских в клещи. Ельчанинов чувствовал, что при первом столкновении лоб в лоб, стрельцы и иррегулярная конница дрогнут, а весь удар придется принимать на себя Преображенцам и Семеновцам, которые только и научились под музыку маршировать, да со шпагами штурмовать крепости. Он слышал от князя Трубецкого, что солдаты не доверяют командирам немцам. Особенно герцогу де Круа, что был надменен и хвастлив.