Вадим Давыдов - Предначертание

— Там ведь сказано – Дети, Яков Кириллович, — осторожно заметил генерал, стараясь не встречаться с Гурьевым взглядом.

— А мне наплевать, — рявкнул Гурьев так, что на столе подпрыгнула посуда. — Пророчества иногда не сбываются, или сбываются не целиком, — это вам, как человеку верующему, надеюсь, известно?!

— Известно, Яков Кириллович. Вы не кричите, Бога ради, тут стены – как бумага, ей-богу. Есть ещё и обратимые пророчества, но это, вы уж простите мою настырность и осведомлённость, к таковым не относится. Прямое – прямее не бывает.

— Извините, — понизил голос Гурьев. — Извините. Но это пророчество – обо мне, и я сам буду решать, до какой степени я позволю ему сбыться.

— Не только о вас, — снова тяжко вздохнул Матюшин. — Господи Боже, Яков Кириллович, да неужели же вы не понимаете, как я вам сочувствую?! Я даже не представлял себе, что вы так спокойно это перенесёте…

— Кто такой этот старец?

— Не хотите съездить к нему?

— Сначала к понтифику.

— Что?!?

— А Вы-то как, Николай Саулович? Не спасуете?

— Надеюсь, что нет, — сердито проговорил генерал.

— Ну, и славно, — Гурьев улыбнулся уже совсем обычной улыбкой. — Так что за старец?

— Вы об Афоне вообще что-нибудь слышали?

— Слышал, но очень мало интересовался. И много там таких пророков обретается?

— Нет. Совсем немного. Собственно, старцы, монахи, — вовсе никакие не пророки. Просто вот это… Не очень понятно, что это вообще такое было. Я попробовал навести справки – пока ничего. Хотя я надежды не теряю всё-таки некоторые подробности разузнать. А зачем вам к понтифику?

— Да так, есть у меня к нему пара интимных вопросов. Знаете что, Николай Саулович? — Гурьев посмотрел на Осоргина, свесившего набок голову, и поджал губы. — Давайте переночуем как-то со всем этим, а завтра – будет день, будет и пища.

— Давайте, я вас провожу, — кивнул Матюшин.

Всю дорогу он гнал «ягуар» так, словно хотел взлететь. Оставив машину у крыльца, Гурьев стремительно вошёл в дом и направился в кабинет, бросив на ходу выскочившему навстречу Джарвису:

— Ванну, горячую. Немедленно.

— Да, сэр. Сию минуту, сэр.

Как же я распустился, в бешенстве и смятении подумал Гурьев. Джарвис-то тут при чём?! Нет, нет. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя.

— Ванна готова, сэр.

— Спасибо, старина.

— Всегда рад служить вам, сэр.

Скинув одежду, Гурьев погрузился в горячую, исходящую паром, воду. Надо обязательно построить правильную, настоящую сауну, решил он. Где только найти ст оящего печника, который… Проклятье. О чём я думаю?!

Он услышал лёгкие шаги, замершие у самого края огромной ванны. Рэйчел опустилась на толстый ковёр, сложив руки на бортик и утвердив на них подбородок:

— Что-нибудь случилось?

Гурьев молча отрицательно покачал головой.

— Я уже знаю, когда ты врёшь, — грустно сказала Рэйчел. — Не понимаю, как, но знаю. Тебе рассказали обо мне очередную гнусность, и ты расстроился. Не поверил, но расстроился. Да?

Гурьев открыл глаза и посмотрел на неё. Рэйчел отстранилась и встала:

— Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…

Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.

— Ненавижу всякие пуританские тряпки, — прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший – скорее, наоборот. — Залезай.

— Я…

— Залезай!!!

На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.

Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел вскрикнула. Совершенно не двигаясь сам и не давая двигаться ей, он вытворял такое, что первый, самый сильный и яркий, как молния, оргазм разнёс Рэйчел вдребезги меньше, чем через минуту. Она никогда в жизни не могла даже представить себе, что мужчина может… так управлять… своим лингамом. Что такое вообще возможно. Мыслимо. Вообразимо.

— Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.

— Да.

— Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.

— Это очень хорошо, Джейк, — прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. — Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…

На следующее утро, забирая Осоргина и Матюшина в поместье, Гурьев убедился, что оба офицера находятся во вполне приемлемой форме. Генерал изъявил желание остаться в городе – побродить в парке и подумать в одиночестве, и они договорились, что Осоргин заедет за ним вечером, дабы забрать его в Мероув Парк окончательно. По дороге домой Осоргин молча вёл машину, и только под самый конец, не выдержав, выпалил:

— Вы ей что же, Яков Кириллович – ничего не расскажете?

— Вы с ума сошли?! — изумился Гурьев. — Она же не позволит нам ничего делать.

— Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…

— Именно поэтому, — Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. — Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.

— Если это мы «называем любовью» – что же тогда любовь, Яков Кириллович?!

— Любовь – это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, — усмехнулся Гурьев. — При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют «любовным томлением». Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно – как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати – двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу – ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия – ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама – не множить сущности сверх необходимости – мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь – всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет – одна химия.