Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 2. Кладоискатели

— Вы не усложняете?

— Наоборот, упрощаю. Ваш прекрасный мир, где вы прожили лучшую часть жизни, никогда не существовал. Не случайно же господа Новиков и Шульгин вытащили вас оттуда…

— Опять не улавливаю, — честно сказал Ростокин. — Мир безусловно существовал, я там родился, жил, получил образование, летал к звездам. Туда же пришли наши друзья, тоже жили там вполне нормально… Да вот и совсем недавно… С химерой я согласен. С некоторых возвышенных точек зрения любой мир — химера.

— Что ж не улавливать? — В голосе полковника прорезалось раздражение. — Мы сейчас где?

— Я думаю, скоро будем в Лоренцу-Маркиш, и год за бортом уже восемьсот девяносто девятый…

— А вино мы пьем пока еще девятьсот двадцать пятого. Так чего же вы хотите? Химеры витают везде. Ева отказалась попробовать яблоко — мы продолжаем жить в раю, и совсем непонятно, для чего тогда Бог? Иуда как личность отказался предать Христа, что ничего бы не изменило — Иисуса в лицо знали десятки тысяч человек, но мы с вами жили бы в мире, лишенном идеи возвышенного предательства и термина «тридцать сребреников». Кстати, на наши деньги это гораздо меньше, чем тридцать червонцев золотом. Так что дело не в сумме, а в замысле . И так далее…

Росткин не хотел уже ничего. Он не слышал нового от этого царского полковника, объясняющего ему то, что он собирался объяснить сам. Более того, Сугорина как бы и не существовало. За отсутствием необходимости в подобном персонаже. Но он был, раздражающе усмехался, продолжал задавать вопросы и отвечал на них.

— Не дано нам терцио [53] Третьего. , не дано. Я возжелал спрятаться от мира, не как монах, а как частное лицо. Думать, писать, жить. Оказалось, не моя это роль. Мне по-прежнему предлагают творить историю, а не осмысливать ее. И не так важна разница — какую. Полковник Генштаба востребован более, чем тихий мыслитель. Из чего следует с непреложностью…

…С непреложностью следовало одно. Даже возможности Сильвий, одной и другой, были не беспредельны. «Паровой каток» британского империализма продолжал катиться в заранее определенном направлении. Его удавалось только притормаживать, выигрывая время и мобилизуя дружественные силы. Само время так было ориентировано, что конец девятнадцатого века совпал с пиком последних, можно сказать — судорожных колониальных захватов. Великими державами на Земле подбиралось все, что оставалось, даже, по экономической и политической логике, — ненужное. Инерция мышления — все, что есть, должно быть как-то поделено. В чью пользу? Англия считала, что в ее. О цене речь не вставала. Цель оправдывает средства.

Еще в начале девяностых с подачи Сесила Родса, основателя и главы крупнейших алмазо- и золотодобывающий компаний «Де Бирс» и «Голдс Филдс оф Саут Африка», премьер-министра Капской колонии, возникла идея строительства железной дороги Каир — Кейптаун. Независимо от того, что требовалось устранить с предполагаемой трассы немецкое, французское и португальское колониальные владения. Технически это считалось осуществимым. Где деньгами, где дипломатией, где и войной.

Но прежде всего следовало ликвидировать «бурскую пробку», расположенную между германскими и португальскими владениями. Проблема заключалась в том, что Оранжевая и Трансвааль были государствами с европейским населением, с парламентами, довольно долгой независимой историей, и поступать с ними, как с территорией африканских царьков, выглядело не совсем прилично. Требовались сложные дипломатические ухищрения, поиски причин и поводов к аннексии. Но всю предысторию, ход и реальный исход англо-бурского противостояния можно прочитать в научных трудах.

Текущая обстановка, в глазах тех, кто ею решил заняться, выглядела совершенно иначе.

Основатели Андреевского Братства, они же — за исключением Сильвии и Берестина — члены «Комитета по защите реальности», который пора было переименовать в «Комитет общественного спасения», хотели только одного: покоя и невмешательства. Своих дел в чужие, и наоборот. И опять так не получалось.

Всем, кроме Новикова, Шульгина и Левашова, хотелось ощущать себя значительными фигурами мировой истории. На том или ином уровне. И их желания так или иначе вплетались в гигантский силовой кокон воль и намерений, охвативший этот регион своим воздействием, неумолимо создававший очередное поле напряжения, противостоять которому ткань реальности не могла.

Сентября, последнего месяца перед началом войны (которая могла еще и не начаться), хватило отряду «кладоискателей», чтобы покинуть Лоренцу-Маркиш, не привлекая особого внимания. Их было шестеро: Новиков, Шульгин, Левашов с подругами. И шестеро роботов, в данном случае изображающих буров — погонщиков фургонов. Без фургонов тогда никто не путешествовал за пределами двух ниток железных дорог, пересекавших юг Африки.

Доехали до конечной станции, представлявшей собой отчетливое подобие советского полустанка в какой-нибудь Кулундинской степи. Бурьян с колючкой до горизонта, жаркая пыль в лицо, двадцать метров перрона, грузового и пассажирского одновременно, три мазанки. Пусть служащие одеты чуть иначе и вокруг станции бессмысленно бродят не казахи, а кафры — в остальном без разницы. Паровоз свистнул, утянул на юг четыре вагона и шесть платформ — и снова первозданная пустота и ощущение основательной никчемности жизни. Как у Чехова.

А люди, приехавшие сюда зачем-то, — остались. Сводили лошадей с дебаркадера, скатывали следом фургоны, начинали запрягать. Пожилой бур — начальник станции, не по погоде одетый в длинный суконный сюртук, такие же, крайне плохо сшитые штаны, широкополую фетровую шляпу и отвратительного вида корявые ботинки (у нас в тюрьмах зэкам лучше выдают), спросил на старо-голландском, что им здесь надо.

«Удивить — победить», — любил говаривать Суворов.

Шульгин ответил ему на том же языке, даже более архаичном. Чтоб интереснее было.

Его молодое веселое лицо, подтянутая фигура, отлично сшитая одежда и револьвер в открытой кобуре над правым коленом никак не соответствовали тяжелому медленному языку, которым хорошо разговаривать на пашне или в деревенской пивной.

— Нам, папаша, нужно поехать, куда мы хотим, и сделать то, что хотим. Старые обычаи это запрещают? Мы очень придерживаемся старых обычаев. Мой прадед поставил первую ферму прямо возле того города, что англичане называют Кейптауном. Напротив Столовой горы…

— Скажи свое имя, парень. Говоришь ты хорошо, но рожа у тебя бритая… Без бороды ты не бур, как бы себя ни назвал.

— Я не бур. Не набиваюсь. Я Ваан ван Дрейд из Голландии, тебе это имя что-нибудь говорит?