Владислав Кузнецов - Крылья империи

Тут его каска, используемая для прижатия скопившихся на столе бумаг, стала подпрыгивать с тусклым бряканьем. А бумаги этим воспользовались и стали расползаться в стороны. Баглир жестом полководца послал адъютанта на амбразуру, а сам бросился к окну — смотреть.

Гвардия шла без музыки. Даже барабаны отобрали за грехи. Но есть инструмент, который не отберешь. И когда сумрачность насупленного топота достигла предела и дома начали дрожать от ударов солдатских башмаков по мостовой — над строем штрафников поднялся наглый, звенящий голос запевалы.

А за ним припев — в двадцать тысяч глоток, истово:

Баглир чуть из окна не выпал. А вот Кужелев иронически кривился.

— Герои, — сказал он, — первый раз за полста лет на войну топают. И как же им себя жалко-то!

Зато Мирович был доволен. И не только спасенным отчетом.

— Гаврилу прорвало! — счастливо сообщил он, — Есть в том строю такой — Гаврила Державин. Все писал какие-то частушки, похабности. А тут — уже. Яркие чувства, экспрессия заоблачная. И ни одного матерного слова! Прежде он для такого эффекта мат использовал. Так что поздравляю, господа — одним поэтом в России стало больше. [2] Державину приписана песня Ю. Кима. Ну не прижало его в нашей истории таким образом… Не довелось стать диссидентом…

Из-за окна доносилось уже что-то про сивуху, бордели, сифилис. Мирович поскучнел.

— Ничего, — утешил его Кужелев, — после парочки сражений пиита твоего прорвет окончательно. Если с пулей не повстречается. Помнишь Цорндорф? Как мы стояли. Такое матом не выпоешь.

Гвардия шла долго. Не день и ночь — но часа три. А потом водка в штофах, недопитых Кужелевым со товарищи, перестала штормить. Шлем перестал прыгать по столу. Мир перестал быть слишком легким. Сон обрел плоть. Мир вокруг стал большим, тяжелым и надежным.

Эпоха дворцовых переворотов в России завершилась.

Фельдъегерь… Некоторые люди просто-напросто созданы для такой работы. Непоседы, у которых есть один аллюр — галоп! Существа, сущность жизни которых в езде, неважно куда, неважно зачем — но езде быстрой и невзирающей на препятствия. Поскольку в России препятствия всегда найдутся. Не столько разбойники с кистенями — хотя хватает и таких, а у иных и пушки на вооружении имеются — сколько начальники станций, уверяющие, что свежих лошадей нет. А еще отваливающиеся как раз посередине межстанционного перегона колеса у трехжильной казенной кибитки, средства передвижения неудобного, зато крепкого, и рядом никакой деревеньки с кузницей! А волки? И нет массивных многоствольных пистолей, которые можно извлечь из кармана при дверце кареты, установить в разбитое окошко и выбивать серых по одному. Потому как это — роскошь для богатых бездельников или ну очень важных персон, вроде фельдмаршалов, и нет у фельдъегерской кибитки никаких дверок вообще, зато запряжена тройка, как генералу, и возница из тех, что душу из седока вытрясут, а доставят к любому безумному сроку. А потом на пути появляется придорожный трактир — где же ему и не располагаться, как не на тракте? — и возчик вдруг заместо дюжины стаканов горячего чаю изваливает выкушать штоф-другой, и приходится его устраивать в кибитке, а самому лезть на козлы. И, летя к цели сквозь распутицу — погоду, сквозь снег, дождь, сквозной ветер — мечтать о битии виноватой похмельной морды!

Зато какие чувства охватывают сердце, когда на заставе, вместо докучливо-въедливой проверки, кто ты и что — мгновенное отдание чести, и тоскливый провожающий взгляд прикованного к единому скучному месту стражника или ополченца, будь он и на три чина выше в табели! А иногда — пусть и без взятия на караул, но — размыкающиеся штыки постовых, и распахивающиеся сами собой двери дворца — которого? В Питере много, — и звон! — не шпор — паркета, и ноги сами несут вперед упоительным церемониальным шагом, и вот — кабинет. И из кресла навстречу поднимается нескладный брюхатенький человек, ему не положено, но — любопытно, и у него нет сил ждать еще секунду. И Император Всероссийский, и длиннейшая прочая сам хватает и рвет пакет с донесением, а собственные слова гремят благовестом:

— Виктория, государь! Генерал Захар Чернышев сообщает: Прага наша, дальше будет Вена!

И государь Петр Федорович Третий, шмякнув пакет о стол, хватает и обнимает посланца, будто тот и выиграл это самое сражение. И будет чин, и будет орден. А главное — будет новая дорога, новые заставы, новые разбойники, и взятые за грудки станционные начальники, будет и лихорадка, и в другой раз уже и самого фельдъегеря, вместе с пакетом метнут к стопам государя, потому как и в бреду он пакета не отдаст. И будет отставка с дополнительным чином, и правом ношения мундира, будут выть тоскливою болью даже и в тепле кости, поминая былую стужу. Будут уходить с кашлем легкие, и из девиц ни одна не составит счастье. Потому как ни особой карьеры, ни пенсии не выслужил. Потому как дом в крохотном поместье во время известного мятежа Екатерины сожжен дорвавшимися до воли смердами, и самому там жить невозможно, а управляющий — вор, и доход от аренды кладет в тот же карман, куда и жалованье. И остается сыренькая квартира в Петербурге. Тоска, убивающая вернее чахотки, которую нельзя развеять даже писанием мемуаров. Потому что вся радость жизни свелась к мгновению. К единому выдоху: «Виктория!».

Вот до каких гадостей можно домечтаться. А почему? А потому как свойственно русскому человеку любоваться своими невзгодами. Причем настоящие невзгоды, понятно, особенной сладости не приносят. Неприятности, они и на Руси неприятности. А вот мерзость иллюзорная, воображаемая — самое то, чтобы повыть над собой, любимым, а потом прожить жизнь счастливо и правильно. Потому как все дурные варианты уже исчислены, взвешены, и предусмотрены. И остается только с радостью принимать удивительные подарки, которыми судьба иногда засыпает вместо них.

Взять хоть бы одного такого посланца — подпоручика смоленского полка Мировича. Поместья у родни отобраны за самостийный мятеж, за нежелание принять над вельможными шеями гетмана-свинопаса Разумовского. Сам — выгнан из шляхетного корпуса, за набитие морды начальника училища, князя и генерала. Отправлен на войну рядовым. На кровавую на Семилетнюю. И тут черная полоса кончилась!