Джон Краули - Роман лорда Байрона

3 февраля 1815 г., к леди Байрон:

Я получил письмо от твоего отца с предложением развода между нами — на которое я не могу дать ответ, прежде чем лучше узнаю твои мысли и желания — от тебя самой: — на смутные и общие обвинения и напыщенные заявления других людей я отвечать не могу: — гляжу на тебя одну — и лишь с тобой могу говорить об этом — и когда я позволю родственникам вмешаться — это будет жест вежливости — а не признание прав. — Не знаю даже, как обращаться к тебе, — ведь я пребываю в неведении, одобрено ли тобою то письмо, которое я получил — и в нынешних обстоятельствах все, что я напишу, может быть превратно истолковано — и я в самом деле не понимаю, о чем пишет сэр Ральф — может быть, ты растолкуешь?

— Заканчиваю. — Я в конце концов приму любое твое решение — но прошу тебя со всей серьезностью: хорошо взвесь возможные последствия — и повремени перед оглашением приговора. — Что бы нас ни ждало — но будет только справедливо сказать, что ты не виновна ни в чем — и ни сейчас, ни в будущем я не брошу на тебя тень и ни в чем не обвиню. — Не могу подписать иначе, нежели всегда любящий тебя

5 февраля 1815 г., к ней же:

Милая Белл — Все еще не имею от тебя ответа — но это, быть может, и к лучшему — помни только, что на карту поставлено все — настоящее — будущее — и даже память о прошлом: — Мои ошибки — которые ты можешь, если хочешь, назвать и более сурово — ты знаешь — но я тебя любил — и не расстанусь с тобой, пока не получу твоего ясно выраженного и окончательного отказа вернуться ко мне или принять меня. — Скажи только — что в сердце своем ты еще моя — и тогда «Не бойся, Кэт, тебя никто не тронет — я отобью, хоть будь их миллион» [122]— всегда твой, дорогая,

7 февраля 1816 г., к Ральфу Ноэлю:

Сэр! С большим удивлением и превеликой печалью прочел я письмо леди Байрон, полученное от Вас миссис Ли. Покидая Лондон, леди Байрон ни единым намеком не обнаружила подобных чувств или намерений, ничего подобного не промелькнуло ни в письмах ее с дороги, ни затем, по прибытии в Керкби. Тон ее писем ко мне, игриво-доверчивый, ласковый и оживленный, скорее мог говорить о привязанности, чем о каком ином внушающем тревогу отношении, письма ее о дочери — письма матери, обращенные к супругу. Это наталкивает меня на грустные мысли: либо ей свойственно двуличие, что, как я считал, весьма не вяжется с ее характером, либо это результат чьего-то влияния последних дней, следование коему в свое время было весьма похвально и достойно, теперь же удивительно после ее клятв пред алтарем.

Пока есть у меня дом, он открыт для нее, как всегда открыто для нее сердце мое, даже если из всех приютов останется только эта обитель. Я не могу заподозрить леди Байрон в том, что причина этого решения, предлог для расторжения нашего брака — желание отделаться от банкрота-мужа, хотя и выбранный для этого момент, и сама манера, в которой сделано сие предложение — без вопросов, без жалоб, без всяких колебаний, без попытки к примирению, — не может не внушать подозрения. Если Вы сочтете, сэр, что тон моего письма к Вам дерзок, знайте, я все же сдерживаю себя из уважения, сообразного родственным обязанностям моим, коих Вы собираетесь меня лишить, и прошу резкость выражений моих, вызванную не зависящими от меня обстоятельствами, оценивать, исходя из оных. Я не унижусь, как жалкий проситель, до мольбы о возвращении нелюбящей супруги, но поступиться правами супруга и отца я не желаю. Предлагаю леди Байрон вернуться, готов отправиться к ней, если она того пожелает, но любые попытки — настоящие и будущие — разлучить нас я воспринимаю с возмущением.

Имею честь оставаться, сэр, в глубочайшем уважении.

Ваш вернейший и преданнейший слуга

8 февраля 1816 г., к леди Байрон:

Все, что я говорю, кажется бесполезным — все, что я мог бы сказать, — может оказаться столь же тщетным — но я еще держусь за обломки своих надежд — пока они навеки не погрузились в пучину. — Разве вы никогда не были со мной счастливы? — разве ни разу не говорили об этом? — разве мы не высказывали друг другу самую горячую взаимную любовь? — проходил ли хоть день, чтобы мы не давали друг другу, или хотя бы один из нас другому, доказательств этой любви? — поймите меня правильно — я не отрицаю своего душевного состояния — но ведь вам известны его причины — и разве мои вспышки не сопровождались раскаянием и признанием вины? — в особенности последняя? — и разве я — разве мы — вплоть до самого дня нашей разлуки не были уверены, что любим друг друга — и что увидимся вновь — разве вы не писали мне ласковых писем? — разве я не признавался во всех своих ошибках и безумствах — и не заверял вас, что некоторые из них не повторятся — и не могут повториться? — я не требую, чтобы на эти вопросы вы ответили мне — ответьте своему сердцу. — Накануне получения письма вашего отца — я уже назначил день своего приезда к вам — если я в последнее время не писал — это делала за меня Августа — мне случалось переписываться с ней через вас — почему бы ей теперь не служить посредницей между мной и вами? — Что касается вашего сегодняшнего письма — то из некоторых его выражений можно заключить о таком обращении с вами, на какое я неспособен — и какое вы неспособны мне приписывать — если понимаете все значение своих слов — и все, что из них может быть выведено. — Это несправедливо — но я не намерен упрекать — и не хочу искать к этому повода. — Можно мне увидеться с вами? — когда и где угодно — и в чьем угодно присутствии: — это свидание ни к чему вас не обязывает — и я ничего не скажу и не сделаю, что могло бы нас взволновать. — Такая переписка — мученье; нам надо сказать и обсудить вещи, которые написать нельзя. — Вы говорите, что мне не свойственно ценить то, что я имею, — но разве это относится к вам? — разве я говорил вам — или другим о вас — что-либо подобное? — Вы, должно быть, сильно переменились за эти двадцать дней, иначе не стали бы так отравлять свои лучшие чувства — и так топтать мои.

Неизменно верный вам и любящий вас

13 февраля 1816 г., леди Байрон — к лорду Байрону:

Перечитывая ваше последнее письмо ко мне и второе — к моему отцу, я отметила несколько пунктов, на которые никто, кроме меня, ответить не может, поскольку мои собственноручные объяснения вызовут у вас меньшее раздражение.

Мои письма от 15 и 16 января. Может быть вполне ясно и четко показано, что я оставила ваш дом в уверенности, что вы страдаете от недуга столь тяжкого, что любое волнение может привести к роковому кризису. Мои просьбы перед отъездом, чтобы вы получили медицинскую помощь, повторенные в письме от 15 янв., должны убедить вас в том, что я именно так и полагала. Мое отсутствие, даже если бы к нему не побуждали иные причины, было рекомендовано с медицинской точки зрения на том основании, что из поля зрения исчезал объект вашего недовольства. Если бы я напомнила о своих обидах в такую минуту, я бы действовала вопреки моей неизменной приязни к вам, да и вопреки общим принципам гуманности. Из последующей переписки выяснилось, что опасения, высказывавшиеся не мною одной, были беспочвенны. Пока это не сделалось очевидным, моим намерением было пригласить вас сюда, где, несмотря на риск, я бы посвятила себя утишению ваших страданий, не напоминая о моих собственных, поскольку верила, что вы не могли отвечать за себя по медицинским показателям. Мои родители, питавшие те же опасения, с трогательным беспокойством поддержали мое предложение и были готовы принять вас у себя, чтобы способствовать вашему выздоровлению. О чем свидетельствует мое письмо от 16 янв. Хотя все эти причины (к которым, возможно, добавились и другие) я и не изложила, покидая ваш дом, но вы не могли забыть, что я предупреждала вас, со всей искренностью и любовью, о том, какие злосчастные и непоправимые последствия может возыметь ваше поведение для нас обоих, на что вы отвечали одним лишь упрямым желанием оставаться верным своей безнравственности [123], хоть это и разобьет мое сердце.