Алексей Колентьев - Главный противник (Не окончено)

— Значит, ограбили магазин и сгрузили всё во вторую машину. Но зачем им палёная водка и консервы да катаное курево?

— А чёрт его разберёт — Чернов вынул папиросу с размочаленным мундштуком изо рта и заложил за козырёк кепки — Но вторая машина точно для барахла была приспособлена, думаю оне не в первой так поступают. Подобрали всякую рухлядь: два самовара старых, иконы и ковров штуки три. Всё это помимо водки, сигарет и консервов. Да сноровисто так упаковали, я даже удивился.

Этот непонятный факт я оставил на потом, хотя вряд ли это что-то значимо меняет в общей схеме. Ну предположим, что пристрастились оккупанты к нашей водяре и консервированным говяжьим хрящам, ну и что тут особенного? От ботулизма они вряд ли перемрут, ведь это наёмники — полнее могут быть перебои со снабжением, кадровых частей это скорее всего не касается. Тем временем лесник продолжал рассказ:

— Машины у них больно хитрые, что твой броневик: через стекло такой не взять, да на моё счастье прочности гати оне не знали, иначе так бы не нагрузились. А я помню, что по той тропке только порожняк пройтить может, гружёная машина в объезд ходит в посёлок. Да только оне-то эту заморочку не знали, вот и въехали в грязь по самое брюхо. Ну и… порешил я их всех.

— Лихо — Я подбросил в огонь ещё пару толстых сучьев, ловя реакцию деда — Шесть человек с автоматами так просто дали себя застрелить?

Чернов лишь шумно вздохнул, полезши в карман вынул оттуда семь «собачьих жетонов» — как амеры и вообще люди в Забугорье называют медальоны с личным номером. Зажав их в кулаке, чтобы не звенели, лесник передал их мне, на сей раз пристально глядя мне в глаза:

— Главная ваша, тоже не поверила, только ей я помимо энтих побрякушек, потом ещё и головы предъявил. А что до мастерства…. Я белку голыми руками ловлю, могу к сохатому на вытянутую руку подойти, нешто каких-то живодёров из ружья с приспособой бесшумной убить не смогу? Ну бегали оне сначала, потом стрелять взялись, а меня-то не видать, да не слыхать! Машины встали, антенну на крыше я отстрелил, короткая связь у нас не берёт далеко. Двое их осталось, сутки оне в кабине сидели, помощи ждали.

— И что, так таки никто и не появился?

— От чего ж ни кто? — Дед снова усмехнулся — Приехал грузовик аккурат следующим днём, в нём ещё один водила. Только я его раньше энтих иродов услыхал, да встретил. Оне-то не знали, что я отлучился: сидят в машине и носа наружу не кажуть! А я вокруг обошёл и прямо на просеку вышел, откуда шум слышал. Сел у съезда на тропку, что к переправе вела, да и подкараулил машину. День жаркий выдался, гад этот смотровую щель в водительской двери открытой держал. А там поворот больно незаметный — скорость нужно сбросить… ну я его и подстрелил.

— А не было мысли, Андрей Иваныч, что в машине народу много?

Снова вздохнув, старик приоткрыл полы плаща и показал длинный чехол коричневой кожи притороченный справа у пояса. Потом отстегнув широкую кожаную лямку-фиксатор, вынул и передал мне грамотно укороченный обрез охотничьего ружья — «вертикалки». Я невольно дёрнул рукой, подобрать ниспадающую на грудь отвисающую челюсть: двенадцатый калибр, скорее всего какой-нибудь особо заковыристый боеприпас вроде «гусянки». При умелом обращении, да на дистанции метров пятнадцать, это как карманная мортира. Чуть опомнившись, я спросил:

— Чем начиняете, это …. ЭТО?

— Порох бездымный, да по десять картечин на гитарную струну нанизанные. Поди сам догадался?

Признаюсь, что до поры, покуда не появился у меня нарезной карабин, в хозяйстве имелся подобный обрез найденного в тайге одноствольного ружья, снаряженный подобным «гостинцем». Применять на живом материале слава Богу не приходилось, однако при испытаниях в клочья порвало старую самодельную боксёрскую грушу, созданную на базе пары матрасов и соснового чурбака. Шесть таких патронов и обрез всегда носил при походах за орехово-ягодным житом, поскольку в тайге уроды тоже иногда попадаются. Без слов вернув оружие владельцу, спросил:

— Как думаете, почему один всего приехал?

— Ну — Чуть кряхтя, старик пристроив обрез в самопальную кобуру слегка задумался — Ихних уставов я не знаю, может и положено гуртом ездить, но сам знаешь: человек существо странное. Может лень было остальным в такую даль тащиться, может перепились все водярой краденой. Точно тебе никто не расскажет. Смекнул я, что энти черти ещё долго в машине просидеть смогут, потому отогнав грузовик в кусты, пошарил в нём там маненько. Нашёл канистру пустую. Слил бензина сколько унести смог и пошёл обратно к переправе. Душегубцы всё в кабине сидят, да помощи ждут. Ну… вытряхнул из полиэтиленовых пакетов жратву что оставалась, потом наполнил их бензином, на верёвку приладил да потом изловчился и на крышу машины забросил. Те, что в кабине сразу ничего не поняли, только когда бензином запахло, из машины наружу полезли. Только зря они это затеялиб одного, что спереди на пассажирском сиденье сидел, я сразу убил, а второму обе ноги перебить изловчился.

— Допрос что-то прояснил?

— А чего там яснить-то? — Огладив бороду правой морщинистой ладонью, Чернов горько усмехнулся — Сказал он, про войну, что мол нету больше державы, а есть Сибирский протекторат. А нас, ну то есть русских, оне все в расход определили. Он красиво как-то сказал, но смысл я ухватил. Стаскал я всех в кучу, машина уже догорала тогда, да и дело к вечеру клонилось и пожог трупы и энтого, говоруна.

— Живьём?

Старик только сверкнув чёрными глазами коротко рубанул ладонью по горлу, показывая что сделал с пленным. Этот интернациональный жест был понятен и так, но Чернов тихо добавил:

— Мы не они, хоть глотку я ему и перерезал. Само собой, бить это зверьё надо жёстко. Однако мыслю так, что самим уподобляться не следует. Вижу, ты не согласен, но скоро и ты всё поймёшь, оно с возрастом приходит. Чую — нахлебаемся кровушки и своей немало прольём, но когда есть возможность, лучше без жести.

Тут я ничего старику не сказал, спорить не хотелось, тем более что со вторым тезисом о кровавой похлёбке он совершенно прав. Но знал я и другое: когда умирает сразу столько близких тебе людей, умираешь и ты сам. Вместе с погибшими уходит из души что-то важное и гаснет часть того немногого светлого огня в душе. Остаются только щемящая боль утраты и злость. Нельзя забыть, нельзя простить. Кого-то лечит время, встречал и такое, однако на личном примере могу сказать, что по-настоящему можно заставить боль утихнуть только если устранить пускай даже косвенную причину в лице пары-тройки «духов». Я не умею прощать убийц, грабителей, насильников и дураков, возможно по этой причине до сих пор боль не стихает. Злыми толчками она гонит вперёд, на поиски собственной первопричины и вот с обстоятельством что эти поиски будут длиться весь остаток жизни мне худо-бедно удалось примириться. Сыпанув на тлеющие угли земли, принесённой загодя, я пошёл к стене и оглянувшись на старика подвёл черту под бесполезным для нас обоих спором: