Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов

Разговорам и на пирах, и в дороге не было конца. Что-то я уже раньше изложил, а остальное опущу, чтоб вас не утомлять. Удивительно все же, сколько событий разных произошло за время нашего отсутствия, мне даже начинало казаться, что больше, чем за всю мою предшествующую жизнь. Почему, интересно, так получается, что вот сидишь на месте и жизнь вокруг тебя течет медленно, смотришь с легкой скукой окрест и не замечаешь никаких изменений, а стоит только отъехать ненадолго, как жизнь у тебя за спиной начинает нестись галопом, возвращаешься совсем в другую страну, оглядываешься вокруг с изумлением и ничего не узнаешь.

Еще об одном не могу не сказать, потому как было это равно удивительно и приятно для меня. Как-то сразу почувствовал я из тех разговоров многочисленных, что отношение к Ивану резко изменилось. Нет, раньше, до нашего отъезда, никто никогда не смел в глаза мне царя Ивана хулить и даже хоть как-то осуждать его поступки, но я-то чувствовал, что у людей на уме, и очень от этого скорбел. Теперь же все говорили об Иване с искренним благожелательством, сожалели о его отречении скоропалительном, а еще пуще о его упорстве в этом решении, и, как мне показалось, питали надежды тайные, что мне удастся убедить племянника переменить свою волю. Так уж получалось, что все разговоры заканчивались одним: «Ты, князь светлый, как с царем Иваном свидишься, ты уж ему скажи: всем миром его просим… Кто старое помянет, тому глаз вон… Пусть владеет нами по обычаю дедовскому, а мы все его холопы…»

«Ах как хорошо все Господь устроил! — думал я тогда. — Провел Ивана через все испытания, через все искушения, и лишь затем через покаяние всенародное направил его на дорогу светлую. Перебесился Иван в годы свои молодые в самом что ни на есть прямом и переносном смыслах, зато уж теперь ничто не сможет отвлечь его от жизни праведной, мыслей благочестивых, правления справедливого. Продолжит он дело отца своего, будет править долго на радость народу, построит град Божий на земле, и слава его царствования воссияет в веках!»

Такие вот мысли звенели в моей голове. В том, что мне удастся уговорить Ивана, я ни мгновение не сомневался.

За мыслями этими я как-то перестал примечать окружающее и даже рассказы Грязного о разорении Москвы несколько потускнели в памяти моей. Тем сильнее был удар, который я испытал, когда впервые открылся взору моему вид Москвы. Нет, я не упал с небес на землю, я пролетел много дальше.

Я медленно ехал по тропкам, бывшим некогда улицами Москвы, и не замечал следов возрождения, домов, которые по русскому обычаю росли как грибы, храмов, распахивающих свои двери, не слышал перезвона колоколов, поднятых из пепла на восстановленные звонницы, я видел лишь разорение ужасное, и лишь одна мысль ухала у меня голове: «Это не испытание, царю Ивану Господом ниспосланное, это — кара! Не Ивану — всему роду нашему! И не в моих силах что-либо изменить!»

Даже не заметил, как мы до Кремля добрались. Наш дворец не сильно пострадал, стены стояли, и крыша была, даже несколько окон были затянуты новым бычьим пузырем. Внутри, конечно, все было разгромлено и виднелись явственные следы многодневного пребывания людей некультурных, но я на это не обращал никакого внимания. Я был так удручен всем увиденным, а пуще всего мыслью своей неотвязной, что хотел только одного — забиться в какую-нибудь дальнюю комнату, укрыться там от безумия этого мира и от людей, которые все это сотворили. Княгинюшка, по обыкновению своему, чутко уловила мое состояние и не стала приставать ко мне со всякой хозяйственной ерундой, взяв бразды правления в свои руки. Я же добрел до нашей спальной, точнее, до комнаты, которая когда-то была нашей спальной, обошел развороченную и разбитую кровать, нашел целую лавку, приложился от души к своей походной баклажке pi свалился навзничь. Какое-то время гулкое эхо доносило до меня княгинюшкины приказы, нескончаемым водопадом низвергавшиеся на головы челяди, но вскоре этот шум перешел в заунывный погребальный звон, сопровождавший мой кошмарный сон. Что снилось, не помню, но точно кошмарное, потому что, когда меня силой вернули к действительности, я был готов ко всяким бедам.

— Что, горим? Седлать коней! Спасайте княгиню! — вскричал я, вскакивая с лавки, и тут же упал обратно, безразличный к собственной судьбе.

Но чьи-то сильные руки усадили меня и даже похлопали по щекам, с подобающим почтением, но достаточно чувствительно. Я немного пришел в себя и в слабом свете единственной свечи разглядел лицо моего верного стремянного. За окном было темно, в доме тихо. Так какого?! Спросонья нужные пристойные слова не шли на язык, и Николай опередил меня.

— Боярин Никита Романович очень просят принять, — сказал он тихо.

— Пусть завтра приезжает, а еще лучше послезавтра, — ответил я раздраженно, — никого не хочу видеть.

— Да уж чего я им только ни говорил, не хотят слушать, — сокрушенно сказал Николай, — вынь да положь. Говорят, что в тайности пришли и до завтра никак ждать не могут. Да и странные какие-то, на себя не похожие, — он немного помялся, подбирая слово, — смиренные. Денег мне предлагали, чтобы я вас разбудил, я отказывался, так силком в рукав сунули. — И в подтверждение своих слов Николай извлек несколько корабельников.

Чтобы Никита Романович дворовым деньги давал, тем более такие, — это действительно ни в какие ворота не лезло, но меня больше другое слово поразило.

— Пришел, говоришь? — уточнил я.

— Пришли, батюшка, пришли! — радостно воскликнул Николай. — Я об чем толкую! Если бы приехали, разве же я вашу милость посмел бы тревожить?

Да-а, в иное время за зрелище Никиты Романовича, идущего пешком по улицам Москвы, я бы целкового не пожалел, но сейчас было не до шуток. Знать, случилось что-то очень важное.

— Федька с ним? — спросил я.

— Федора Никитича не приметил, только два холопа, — с готовностью ответил Николай.

Очень не хотелось мне с Никитой Романовичем встречаться, и оставил я для себя последнюю уловку: если Федька с ним — ни за что не приму. А коли нет Федьки окаянного, так придется принять, все ж таки родственник и старший по возрасту.

— Ладно, зови, — со вздохом сказал я, — да свечи запали, да выпить принеси, водки, вина, медов и квасу, больше двух каждого не неси, не до того, да закуски сообрази какой-нибудь, огурцов, пряников, что найдешь. Только тихо!

Если бы я встретил Никиту Романовича на улице, я бы его, пожалуй, не узнал. Дело не в одежде, которую он, кажется, у кого-то из дворовых одолжил. И не в отросших волосах. И не в том, что он как-то похудел, потеряв обычную боярскую дородность. Он весь сдулся. Очень был горд Никита Романович, не по чину горд, эта гордость его подобием облака окружала, все ее чувствовали, даже собаки, которые не смели на него лаять и при его приближении молча забивались под крыльцо или начинали подобострастно вилять хвостами, это от натуры зависело. А теперь это защитное облако слетело, я это въяве почувствовал, когда обнял его при нашей встрече. Он был какой-то… обнаженный, и в этой своей беззащитности стал походить на обыкновенного, нормального человека. Мне его даже стало немного жаль, по-человечески, еще до всех слов.