Виталий Корягин - Винг

— Аминь! — отозвались вразнобой скотты. Их размашистые крестные знамения в точности странно повторяли позиции классической защиты палашом: верхнюю, нижнюю и две боковые, вот только клейморов в руках не хватало.

Эдвард все стоял, ожидая каких-то упреков, но Алан просто потянул его за руку:

— Чего стоишь, садись есть…

— Дурацкая смерть! — с чувством сказал кто-то. — Столько боев прошел, и у нас, на границе, тоже…

— Где это вы видели не дурацкую смерть? — вздохнул как-то сразу притихший Алан. — На, держи! — он протянул Эдварду оленью ногу. — Я решил, грешным делом, что ты к коноводам без ужина ночевать отправился. А ты, значит, по голове получил?.. Болит, да? А есть хочешь?

— Хотел, пока с тобой снова все не вспомнил. — Эдвард через силу начал жевать. Аппетит пропал начисто.

— Алан! — он опустил оленину. — А Годрит-то, Годрит… Он долго мучился? — одна смерть почти заслонила собой другую.

— Пока несли, еще хрипел, а как лекарь стрелу выдернул — кровь из горла струей — десять минут и конец. Монахи его там с другими положили… Я пошел вас искать, да тут все стихло… — Алан скрипнул зубами и растер слезу по рыжей щетине. — Эх! Годрит меня маленького верхом ездить учил!

— Плачь, не плачь, а назад c того света никого уж не воротишь, как Христос Лазаря… Нате, ребята, примите за упокой, — еще один гайлендер протянул Алану кожаную флягу и роговую походную чашку.

Алан плеснул в нее вина, выпил одним большим глотком, передал посуду Эдварду и утер рукавом губы.

Эдвард срезал с мосла кусочки мяса, медленно жевал, запивая сладким кипрским вином. Алан сидел на корточках у костра, обхватив руками рыжую голову. От далекой крепости потянуло приторным трупным смрадом. Подавив спазм в горле, Эдвард поспешно отложил оставшуюся оленину, вернул пустую чашку хозяину, благодарно кивнув. Вытер кинжал пучком травы и сунул в ножны.

— Что, наелся? — Алан поднял голову. — Давай сюда, я еще пожую, мне от переживаний всегда сильнее жрать хочется.

Его крепкие зубы вгрызлись в мясо. Выдающаяся вперед нижняя челюсть мерно заходила вправо-влево.

— Ну, мастер Эдвард, что делать будем? — проглотив очередной кусок, Алан ткнул пальцем в сторону друга. — Положим, сегодня ночью сэра Мэрдока и Годрита отпоют, завтра похоронят, а дальше-то как?

— Не знаю еще, — Эдвард грустно глядел в огонь. — Я хотел пойти к де Во, может, пристроит куда.

— А он тебя знает?

— Отца моего — да, а меня-то откуда ему знать. Но он все-таки наполовину сакс.

— Ага! А на другую половину — норманн, — хмыкнул Алан, — уж на какую попадешь… Да и до тебя ли ему, все войско на нем, а уж сейчас, когда король Дик со всеми перессорился… Надо же! Такие друзья были с Филиппом Августом, в одной палатке, в одной постели спали, и вот на тебе… Нет, Эд, тебя к барону запросто могут и не пустить.

— Могут, — Эдвард согласно кивнул, — но попытка не пытка, а не повезет, так пойду в ратники.

— Там на лошадке уже не покатаешься, все придется на себе таскать. В пехоте ездят не на своих двоих только лагерные котлы в обозе, да и то все время отстают, а ратники некормлеными спать ложатся. И в рыцари оттуда ходу, почитай, что и нет.

— Слушай, Ал, а где наши кони? — Эдвард посмотрел на друга.

Тот опять грустно рассмеялся:

— Не знаю, где ваши, а бывшие наши, где и раньше были, в гавани, у коноводов. А бывшие они потому, что завтра их продадут тем, кто больше даст, а деньги — на Святое Господне дело. Сам знаешь: крест целовали — давали клятву не щадить жизни и достояния ради освобождения Гроба Господня? — Алан мрачно ухмыльнулся. — Жизнь сэр Мэрдок отдал, теперь очередь за достоянием.

— А мой Персик?..

— Какой же он твой? Его сэр Мэрдок купил в Аквитании, я же помню, а ты на нем ездил, пока был его оруженосцем. Конечно, можешь врать, что купил он, дескать, на твои деньги, я возьму грех на душу, подтвержу… Конюхи-то, думаю, промолчат, если попросим…

— Нет, не надо, Ал, рыцарю лгать подло, — от огорчения на глазах юноши выступили слезы. — Эх, без коня меня уж точно никто в сквайры не возьмет.

— Ладно, вались-ка ты спать, — Алан вытянул откуда-то из-за спины свернутую попону, — вот, позаимствовал у конюхов. Утром еще подумаем на свежую голову. Эд, что ты какой-то мокрый, мылся в одежде что ли?

— Даже и не знаю — как булавой получил, с тех пор ничего в памяти нет, очнулся на берегу уже такой — может, не в себе забрел в воду, или упал, а прибоем накрыло…

Вспомнился странный закат, и как-то сразу навалилась усталость, заныли синяки, набитые через кольчугу турецким оружием. Эдвард, морщась от боли, расстелил пахучую попону, сложил рядом оружие, броню и упал на жесткое ложе.

— Особо-то не раскидывайся, я попозже тоже к тебе приткнусь, — попросил Алан и, отвернувшись к гайлендерам, заговорил по своему.

Эдвард расстегнул воротник кожаной подкольчужной куртки-гамбизона, повернулся на бок, закрыл глаза, но сон не шел. Слишком многое принес день. Перед глазами юноши как живой стоял погибший командир. Да, благородный сэр Мэрдок не походил на абсолютное большинство знатных сеньоров. Он был благороден по настоящему, не то, что другие! Он и в старости не изменял данным в молодости высоким рыцарским обетам: защищать обиженных, помогать слабым, сражаться со злом… Никогда он не участвовал в грабежах, столь обычных в этой войне, не стремился алчно к злату, ища лишь бранной славы, был храбр, но всегда щадил поверженного врага… Вот Эдвард рядом с ним и не ожесточился сердцем. И потому выглядели они оба белыми воронами в этом разнузданном войске, где, считай, каждый, как в настоящей вороньей стае, расклевывающей падаль, спешил урвать свою долю добычи, недаром наутро после боя и свои и чужие мертвецы всегда встречали зарю абсолютно голыми. Как это мародерство было противно Эдварду! Разве о таком пели менестрели в балладах?! Нет, он мечтал стать настоящим рыцарем, таким, как сэр Мэрдок! Юноша тяжело вздохнул, заворочался, пытаясь согреться…

Лагерь шумел. У анжуйцев звенела вконец расстроенная лютня, аккомпанируя едкой политической сирвенте Бертрана де Борна[6], пели тоже хорошо — громко. Подвывал какой-то раненый, видать, лекарь шил по живому. Кто-то ругался в Одина и Фрейю[7] с интимными подробностями. Из немецкой части лагеря доносились мощные стройные звуки мужских голосов. Немцы очень любили хоры. В паузы врывались пронзительные тирольские йодли. Негромко звучала рядом гэльская речь, полтора года рядом с шотландцами не прошли даром: Эдвард кое-что в разговоре понимал. Приоткрыв на миг глаза, Эдвард поймал сочувственный взгляд Алана. На душе чуть полегчало, он закрыл глаза, слушая голос друга:

— Кисло мне сегодня… Завтра пойду с Эдом. Попрошу, чтобы взяли нас вместе…