Виталий Корягин - Винг

Старик привратник долго не мог уяснить, кто приехал, а когда, наконец, понял, его скрипучий, как колодезный ворот, голос выразил такую радость, что у Эдварда потеплело на сердце.

— Вы вернулись, молодой сэр! Как будет счастлива наша леди!

На подгибающихся от дряхлости ногах страж скатился по лестнице во двор и бросился в дом, где по патриархальному обычаю хозяева как раз ужинали всей семьей вместе с работниками.

Через минуту загрохотали засовы на воротах. Сунув узду шайра в руки Алана, Эдвард бросился под арку, влетел во двор и почти столкнулся с матерью, выбежавшей из дома ему навстречу.

Она обняла сына, вздрогнула, обжегшись о заиндевелые доспехи, но не отпустила, притянула к себе его голову, вгляделась в полумраке в лицо, непривычно пересеченное черной лентой повязки.

Вместе с матерью Эдвард вошел в трапезный зал, гудевший от нежданного появления опального наследника. Все головы сразу повернулись к двери, глаза уставились на него. Рыцарь в свою очередь обвел взглядом давно, с младенчества, привычную картину.

Во главе Т образного стола восседал старик Альред. Сжимая в руке серебряный кубок, он, как и все, глядел на сына. Эдвард с первого взгляда понял, как сильно сдал за два года отец, волосы на голове и короткая борода, окаймлявшая всегда красное, будто обветренное, лицо, стали совсем серебряными. Радостное лицо Бренды выглядывало из-за плеча дяди. Эдвард почти забыл за время разлуки, как выглядит предмет его юношеского обожания. Здесь же у стены притулился старенький лысый замковый капеллан отец Бартоломью. Ниже господ за столом устроились воины маленькой дружины тана, среди них за два года совсем не прибавилось молодых бойцов, а с ними какой-то бродячий монах в выцветшей рясе и музыкант с волынкой и лютней. Ближе к середине стола разместились работники: слуги, конюхи, коновал, плотник, торговец-коробейник… В самом конце теснились, сидели и стояли рабы-свинари в медных и железных ошейниках, обернутые в лохмотья и лоскуты облезлых шкур. В громадном новомодном камине, переделанном из обычного, топившегося по-черному в дни молодости нынешнего тана очага, жарко горели дубовые дрова, каждое полено в рост человека.

Мать чуть подтолкнула вновь обретенного сына к отцу:

— Входи, мальчик, здесь все тебе рады!

Эдвард шагнул к старому тану. Альред встал, качнулся, оперся рукой с кубком о край стола.

— Здравствуй, сын! Что-то давненько тебя видно не было… И в каких же краях летал? — прежний, знакомый с детства отцовский гонор был на месте, но голос звучал чуть надтреснуто.

Рыцарь расправил плечи, выпрямился, сразу стал на полголовы выше отца. А когда уезжал, был вровень. С грустью понял, что и он основательно вырос, и старик ссыхается с возрастом.

Ответил спокойно:

— Я ездил далеко, в Святую землю…

Альред покачал головой:

— Я думаю, земля везде одинакова, а свята — одна родина…

Услышал шепот капеллана за спиной:

— Сын мой!

Обернулся, посмотрел на священника:

— Что, святой отец? Кощунствую?

Махнул кубком, тяжело сел, бросил мрачно:

— Зря ты, сынок, туда мотался!

Эдвард неожиданно легко согласился:

— Да, отец, ты прав, должно быть, зря!

Старик потянулся к кувшину с вином:

— Если понял это, значит, повзрослел. Как там, не уронил честь рода Вингов? Кто это тебя в глаз клюнул?

— Нет, сэр, честь в порядке, я старался… А глаз — ерунда, пройдет, отец.

— Ну, живи, раз уж вернулся. Вон! — тан кивнул на Бренду. — Кой-кому с тобой не терпится поздороваться.

Кузина, как и он, выросла за время разлуки. Он помнил хрупкую девочку, теперь его встретила женщина. И вряд ли уступит в красоте Ноэми, мелькнуло в голове молодого рыцаря, когда Бренда потянулась к двоюродному брату с поцелуем. Какое-то странное впечатление двойственности вызвало прикосновенье ее губ. Сначала на миг помстилось, что время пошло вспять, и перед ним вновь юная Бренда, когда-то подарившая ему первое в жизни чистое лобзанье любви. Но его лица коснулось жаркое дыханье с запахом сладкого вина, отрываясь от его уст, чувственно дрогнули полные губы, и Эдвард понял, что невинное прошлое ушло навсегда, и посмотрел на радостно улыбнувшуюся ему девушку уже не глазами обожавшего ее мальчика. Она, бесспорно, прекрасна как и прежде, юная сакская принцесса с золотыми волосами, чей милый образ он увез в памяти в жаркую Палестину, даже, пожалуй, еще похорошела, но… Выросла? Да, но не то… Повзрослела? Да, но и не это…

Сложно описать чувства, что ощутил в душе Эдвард в эту минуту… Бренды стало теперь, через два года, чуть-чуть слишком много: чуть полновата грудь, тесно ей в лифе белого, — о, она всегда любила белый цвет! — с длинными до полу широкими рукавами и шлейфом, девичьего платья, чуть тяжеловат рисунок прелестного лица, чуть больше, чем надо бы, выпуклы синие оленьи глаза, их можно, при желании, назвать уже и коровьими, чуть пухловата ручка прелестной формы… И так много в сумме набиралось этого чуть-чуть, что ему почудилось: из прежней милой девочки высовывается, не помещается в ней, другой, совсем не такой милый образ, а, точнее, образина, которую успел возненавидеть Эдвард, как противоположность Ноэми. Он насмотрелся за два года на знатных дам, всегда знающих, чего им хочется, и, конечно, понимающих, чего ждут от них. От кузины разило, если так можно выразиться об ощущении чисто интуитивном, этим знанием — знанием жизни, но не той, широкой, открытой, хоть и жестокой, из которой пришел Эдвард, а другой, альковно-душной, тесной.

Это мимолетное впечатление тут же поблекло, отодвинутое в сторону хлопотами по поводу приема блудного сына и брата обратно в лоно. Алан и Хью уже хлопали взаимно по плечам, знакомясь, воинов дружины, и через минуту жевали и запивали среди них. Эдварда усадили между отцом и кузиной, наложили в миску всякого столько, что не съесть и за неделю, тан сам кинжалом отхватил несколько самых лакомых по его мнению кусков для сына, велел подать лучшего вина, и Бренда с ласковой улыбкой не давала пустеть кубку кузена.

А мать села по другую руку мужа, оперлась подбородком на сплетенные пальцы, и все смотрела на своего взрослого мальчика. Он улыбался, встречаясь с ней взглядом, она слабо кивала в ответ. Эдвард помнил ее не такой, не странно тихой. Конечно, мать не помолодела за годы разлуки, видимо, и болезнь сказывалась, но грустить в такой знаменательный день?.. Что-то ее беспокоило, материнское сердце щемило: не все ладно с сыном!

За общим столом, тем временем, радовались встрече, кто как умел. Рабам, на радостях, добавили пива, а через полчаса выставили за дверь, и они, рыгая, отправились спать на конюшню и в свинарник. Притащили еще вина, бродячий музыкант надул волынку, все начали ему подпевать. Алан сказал, что у них играют по-другому, лучше, но, когда ему предложили продемонстрировать, стушевался, говоря, что у них в горах совсем другой лад настройки, и, вообще, мундштук вставляют в другую ногу.