Виталий Корягин - Винг

Вернулся оттуда не деревенский недоросль, а красавец-рыцарь, герой, и Бренда захотела позабавиться старой игрушкой. К сожалению, она настолько была уверена в силе своих чар, что не сочла нужным спросить Эдварда, живы ли прежние чувства. Ей казалось достаточным утрясти вопрос о свадьбе с таном, и, без излишней брезгливости, естественной для молодой девицы при общении с горьким пьяницей, она взялась его усиленно обрабатывать.

Какая-то неделя грубой лести, сюсюканья между кубками вина, поддакивания в нужные моменты, рассуждений о пользе объединения владений, и Альред в одно прекрасное утро позвал к себе сына.

Честно сказать, для Эдварда это сватовство вышло, как обухом по голове. Отец, сравнительно еще трезвый, сидел в зале вместе с племянницей, и Эдвард удивился, с чего это у Бренды такая счастливая и хитрая улыбка.

Тан не стал долго рассусоливать:

— Сынок, я дозволяю тебе взять в жены нашу Бренду! — и посмотрел на Эдварда с таким выражением на лице, которое нельзя было расшифровать иначе, чем:

— Ну, чего стоишь, иди, целуй на радостях! — но разглядев, что у жениха все ниже отвисает челюсть, раздраженно добавил: — Ладно, не благодари, я же знаю, что ты об этом всю жизнь мечтал.

Эдвард медленно покачал головой. К чести Бренды, она мгновенно верно оценила ситуацию, и с хныканьем выскочила из зала, оставив мужчин разбираться.

Старик недоуменно глядел на своего непонятного отпрыска:

— Она говорила… Нет, ты что, действительно?.. Ты же раньше, ты из-за нее…

Эдвард решительно сказал:

— Спасибо за лестное предложение, батюшка, но, покинув родной дом, я быстро осознал, как был неправ, не повинуясь вам, и вырвал эту, как ее… несчастную страсть из головы.

Тан расцвел нетрезвой улыбкой:

— Это хорошо, что ты такой покорный сын! Молодец! Ну, теперь давай, порадуй-ка отца еще раз, э-э… воткни ее назад!

— Кого?!

— Ну, страсть свою… Женись, и дело с концом!

— Не могу, батюшка, я теперь, как вы тогда повелели, ее люблю лишь как кузину, как сестру.

— То есть, как это не можешь, когда я тебе теперь приказываю другое! А насчет этих ваших высоких чувств: коли один раз втрескался, то и снова получится. Ты взгляни, дурак, поближе, там у нее есть за что подержа… х-м!.. полюбить! Вот!

— Не выйдет, я, чтоб крепче вашей воли любить… тьфу!.. держаться, обет в Святой земле дал — не смотреть на Бренду иначе, как на родную сестру.

— Какой-такой обет?! Ерунда! Сейчас капеллана позовем… Ах да! Ну, съезди в обитель, там тебя живо разрешат.

— А можно я сначала с ней самой поговорю?

— Да ради Бога, что мне жалко, что ли? Я ведь не тиран какой… Я своим детям только счастья желаю. Как хочешь, так и поступай… Но запомни! Я клянусь святым Эдвардом, твоим покровителем: ты на ней женишься, а иначе, ты мне не сын, и наследства лишу! А, может, ты норовишь с какой другой?..

— Нет, батюшка! — честно ответил Эдвард, подумав, что брак с Ноэми ему заказан, а другие, просто-напросто, не нужны.

— Ладно, иди пока, вечно с тобой какие-то сложности… Эй, Энвольд, где ты прячешься, — позвал тан сквайра, — тащи-ка эля, похмелимся, голова после вчерашнего как колокол в аббатстве гудит…

Эдвард вышел в раздумье. Угроз он, конечно, не боялся, проживет, в крайнем случае, и без наследства. Но и ссориться без нужды с отцом, какой он ни есть, не хотелось. Поразмыслив, сакс решил, что с "невестой" он дискутировать не станет, слез не оберешься, а съездит он завтра к отцу Бартоломью, поговорит с ним, глядишь, поможет, попросит приора заверить тана, что, мол, нельзя снять обет без возвращенья в Святую землю, а там появится Алан, они уедут, и вопрос сам собой отпадет…

Но поездка в монастырь не состоялась.

Вечером кузина заглянула в чулан под лестницей, где с первой ночи в замке так и спал Эдвард. Уже расстилавший на ночь попоны на паре позаимствованных для мягкости ложа в дружине тана полуоблезших шкур каких-то допотопных зверей, сакс недовольно обернулся на скрип двери. Он хотел отбыть в обитель пораньше утром, а теперь, как пить дать, придется полночи выяснять отношения.

Но Бренда была вроде бы настроена вполне миролюбиво:

— Эд, прости, пожалуйста, что сегодня утром так по-дурацки получилось. Я говорила отцу, что сначала мне надо побеседовать с тобой, да разве он кого слушает! Я зашла попросить: если ты не очень обижен, поднимись на несколько минут ко мне в светелку, я все объясню.

— А это необходимо? — скептически спросил сакс.

— Да сам понимаешь, днем нам и словом перемолвиться не дадут: где ни присядешь, через тебя и скачут и перешагивают. Ко мне служанки каждые пять секунд заглядывают: как это делать, да как то… Такие дуры! На улице дождь вторую неделю, не погуляешь. Пойдем, побеседуем. Нет, если ты боишься, тогда, конечно…

— Да нет, — сказал задумчиво Эдвард, — бояться-то, положим, не боюсь, но, и особо, считаю, говорить нам не о чем.

— А зачем же ты сегодня сказал отцу, что сначала хочешь выяснить со мной насчет нашей свадьбы? — прикинулась удивленной Бренда.

— Насчет "выяснить", правда, говорил, а насчет "нашей свадьбы" и слова не было, — криво усмехнулся сакс, но сообразив, что объясниться сразу меньшее зло, чем молча коситься друг на друга, кивнул. — Ладно, иди, через пару минут поднимусь.

Когда, переодевшись в парадный костюм, сработанный в Марселе, который дома не пришлось пока надеть из-за траура по матери: голубую бархатную тунику, стянутую в талии золотым рыцарским поясом, синие брюки-трико, мягкие короткие сапоги с золотыми шпорами и серые замшевые перчатки, Эдвард тихо постучал в дверь комнаты кузины, и на ее — Входи! — нагнувшись под невысокую притолоку, шагнул внутрь, Бренда сидела перед серебряным зеркалом, только что сняв с золотых кудрей тонкую шелковую сетку, украшенную жемчугом, привезенную кузеном ей в подарок из Палестины, так что освободившиеся волосы огненным водопадом обрушились на плечи девушки, и, обернувшись к двери вместе со служанкой, помогавшей леди готовиться ко сну, одновременно же и открыли рты, поразившись мужественной красоте сакса и великолепию его роскошного одеяния.

Да, такого прекрасного рыцаря, ни госпоже, ни ее доморощенной камеристке встречать еще не приходилось. На голубом бархате туники-блио, расшитом тонкими узорами, лежала массивная золотая цепь из трофеев Сицилии, а на поясе отражал огни светильника и камина драгоценными камнями рукояти и ножен тонкий длинный стилет-мизерикордия. Сакс снял повязку с глаза, полагая, что в сумраке странности зрачка спишутся на причуды искусственного освещения. Русые пряди мягко спускались по сторонам лица юноши, схваченные на лбу узорной диадемой причудливой восточной филиграни.