Александр Марков - 1937. Русские на Луне

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал дворник.

— Да чего уж там, — сказал Шешель, — чем обязан?

— Вот, передать вам лично велели, — сказал дворник.

Если бы Шешель вздумал наорать на него за то, что тот так поздно беспокоит его и закрыл бы перед его носом дверь, то дворник, вероятно, как ни в чем не бывало продолжил бы молотить в дверь, а может, и ногой пнуть ее решился бы.

Дворник протянул Шешелю плотный конверт. Пилот посторонился, пропуская дворника внутрь квартиры, с тем чтобы, когда время придет прощаться, рукопожатие не произошло бы над порогом. Сам-то он тапки надеть позабыл. Ему не хотелось выходить за порог. Пол там устилает камень холодный. Вмиг продрогнуть можно. Дворник этого предложения то ли не заметил, то ли ему хотелось побыстрее отделаться от письма. С места он не сдвинулся и лишь чуть подался вперед телом, чтобы руки его дотянулись до ускользающего, будто решившего спрятаться в комнате, Шешеля.

— Кто просил? — спросил Шешель, рассматривая конверт.

— В знаках различия плохо я сведущ. Фельдъегерь какой-то. Часа три назад приходил. Спрашивал — когда вы будете. А я почем знаю? Он хотел вас дождаться, но я сказал ему, что обязательно отдам.

— Спасибо.

— Да чего уж там.

Дворник и не заметил, что точь-в-точь повторил реплику Шешеля, с которой начался их диалог. Продолжения вот он не получил, потому что дворник больше не стал досаждать Шешелю своим присутствием и не стал дожидаться, когда пилот догадается сходить за своим кошельком, чтобы одарить дворника за верную службу какой-никакой монеткой на водку. А может, у дворника и мыслей таких не было, делал он все бескорыстно, не думая о вознаграждении. Удивился бы, если Шешель ему деньги стал предлагать. Отказался. Поди разберись, что у него под черепной коробкой. Он и сам-то не знал, что под ней творится, и некоторые рождавшиеся там мысли и для него самого были такой неожиданностью, будто с небес на него свалились, как град летом.

Шешель прикрыл дверь. Шаги дворника, спускавшегося по лестнице, слышались еще долго, потому что подошвы его сапог были с маленькими подковками, которые громко цокали по каменным ступенькам.

Вечер разливался за окном так же быстро, как сильнодействующий яд по телу. За несколько минут, в течение которых Шешель говорил с дворником, на улице стало заметно темнее, а в комнате света было и того меньше и разобрать написанное на конверте никак не получалось.

Пришлось оживлять люстру. Хватит висеть ей простым украшением. Пора работать.

Шешель повертел конверт. На нем значилось, что отправителем послания является департамент воздушных сообщений при министерстве обороны.

«Интересно», — подумал Шешель.

Корреспонденцию он давно не получал, а поэтому так и не помнил, где лежит ножик для вскрытия конвертов. Искать его в столе было слишком долго и хлопотно, вдруг сразу на него не наткнешься. Хотелось побыстрее выяснить, что же хранит конверт.

У Шешеля забилось учащенно сердце. Вот она, его судьба. Он чувствовал это. Тот, кто сидит на небесах, услышал его. Шешель надорвал конверт сбоку, вытащил сложенный вдвое листок плотной бумаги, подцепив его краешек кончиками пальцев, будто занозу вытаскивал, развернул.

Это могло быть сообщение о назначении ему пенсии за участие в боевых действиях или что-то еще менее значительное.

Прежде чем прочитать послание, он закрыл глаза. Обидно, если надежды не оправдаются. Но сколько можно обманывать время? Сколько бы он ни стоял так над письмом, не решаясь прочитать его, то, что в нем написано, уже не изменить. Не изменить. Там его судьба.

Читая послание, Шешель, поскольку за ним никто не наблюдал в эти минуты, не стал сдерживать удивленный возглас. Он не старался сохранить на лице невозмутимое выражение. Края бровей полезли вверх, губы вытянулись точно для поцелуя.

Не может быть. Разве? Он ведь ждал нечто подобное. Он удивился бы, если бы в послании сообщалось что-то другое. А так…

Ему предлагалось явиться в ближайшие дни в означенный на конверте департамент на аудиенцию к его главе для личной беседы.

Санкт-Петербург. Далековато.

Но проигнорировать это предложение было нельзя. Под посланием стояла подпись генерала Гайданова, с которым Шешель был знаком еще до войны, а на войне служил в одной из его эскадр.

Но что от него хотят? Вопрос этот мог мучить его всю ночь, отгоняя сны, не хуже нескольких чашек крепкого кофе или полчища комаров. Не вспоминать же о прошлом приглашал его к себе генерал. Нет.

Появляться в кабинете генерала Гайданова с красными от бессонницы глазами и по той же причине с заплетающимся языком не хотелось.

Улицы уже безнадежно затопила ночь. Не спалось. Прибегать к снотворным — желания никакого не было, да и не хранил у себя Шешель снотворное. За ним пришлось бы на улицу идти.

— Почему бы не проветриться? — сказал он вслух, точно ему мог кто-то дать совет, а может, он только подумал об этом, но вслух не произнес.

— Почему бы и нет? — пришла к нему следующая мысль или кто-то все же ответил ему. Но кто кроме домового мог сделать это?

Ноги сами несли его к дому Спасаломской. Пожалуй, она единственная из всех главных действующих лиц проекта не получила никаких компенсаций, а если учитывать, что для ее творческой карьеры фильм этот должен был иметь большое значение, легко догадаться о величине той депрессии, в которой она теперь пребывала. Но известность свалилась на нее не сразу, как манна небесная, а приходила дозированно, так что Спасаломская от неудач вены себе вскрывать не станет, как делают это изредка отвергнутые толпой поэты. Она знает себе цену. Шешель не может бросить к ее ногам даже сотой части того, чего она стоит.

Он прошел два перекрестка, как в забытьи, не обращая внимания на гудки авто и крики кучеров, едва не угодив под колеса и тех и других, пока не сообразил, что можно поймать пролетку. Иначе он шел бы к Спасаломской добрую часть вечера, прихватив еще и немного ночи, чтобы, придя на место, убедиться, что окна в доме ее не горят — она либо спать легла, либо уехала.

Но она не спала и не уехала, а окна в доме ее призывно горели, привлекая его, точно мотылька, который летит на свет, чтобы обжечь в нем свои крылья.

Он потянул шнурок звонка, холодея от мысли, что никто ему не откроет, что Спасаломской нет, а свет она просто забыла погасить. Если он приникнет ухом к двери, то оглохнет от тишины, царящей в ее квартире. Но, даже не изменив позы и не успев дернуть шнурок во второй раз, он услышал шаги по ту сторону двери.

И с чего он взял, что Спасаломская будет от депрессии мучиться? Нет, не знал он ее или она умела так спрятать свое расстройство, что никто этого не замечал.

У нее был Шагрей. Его улыбающаяся физиономия выглядывала из гостиной.