Илья Тё - Абсолютная альтернатива

В мгновение ока мы миновали орудийную засаду, платформу станции с пулеметами и таращащихся на нас безвольных стрелков. С вокзала выбежал надрывающийся Лавиновский, и только тут пришедшие в себя пехотинцы начали хаотично палить по нам из винтовок. Выстрелы мосинок затрещали, гулко отдаваясь в стенках вагонов, но было поздно уже, развернувшееся орудие дало залп, однако земля взрыхлилась от нас далеко — не попав по вагонам, снаряд ушел в перелет.

В этот момент движение поезда совершенно необъяснимо вдруг начало замедляться.

Вытаращив глаза, я с гневом бросился к машинисту, но тот лишь тыкал вперед раскрытой ладонью. За первым же поворотом, который мы только что проскочили, путь перегораживали грубо наваленные камни и бревна.

— Ну твари, — прокомментировал я совсем не по-царски, кровь ударила в голову, и почти не отдавая себе отчет, я заорал: — На таран!

— Чего?!

— Тарань говорю! В лоб!

Железнодорожник посмотрел на меня совершенно обалдевшими глазами, но ослушаться не посмел — рванул к рукояткам.

— Угля, угля! — загремело в кабине. — Сыпь! Сыпь! Сыпь!

Поезд прыгнул вперед.

— Ваше Величество, шли бы назад в вагоны.

— Черта с два! Как думаешь, прошибем?!

— Завал-то? Думаю, да! Бронепоезд имеет вес не чета паре бревен. Пройдем, как масло!

— А что ж ты тогда тормозил, старый пень?

— Но как же?! В поезде — персона Императора, разве возможно?

— Как видишь! Они же меня к стенке и поставят, если остановимся. Выход один — прорываться. Либо с рельсов сойдем, либо…

Железнодорожник кивнул.

— Держи-иись! — заорал он мне и стоящему рядом Фредериксу.

Со страшным стоном состав вонзился в завал, бревна раскидало как щепки — брызгами в стороны, расплескивая мимо окон. В то же мгновение мир вокруг сотряс страшный, неописуемой силы удар. Меня подкинуло в воздух, ударило в стену, вернуло обратно, чуть не вывернув ноги, и лихорадочно затрясло. Тряска эта продолжалась несколько страшных мгновений. Локомотив нешуточно дернулся, подпрыгнул, встряхнулся, но на рельсах, слава богу, многотонное чудовище устояло.

Вцепившись в спасший меня железный поручень, совершенно обалдевший от ужасающего таранного удара, я лихорадочно осмотрелся по сторонам. Все машинисты стояли. Однако Фредерикс, примостившийся от меня с краю, едва зацепившись за ручку входной двери, брыкнулся в воздухе и буквально вмялся в стекло. Оно треснуло вокруг него широкою паутиной, но все-таки удержало бедного царедворца внутри локомотива.

Мы с Санычем втащили министра Двора в салон и положили на диван. Выглядел он страшно — в кровавых ошметках, с синим лицом и в изодранной битыми сколами одежде.

— Ушли, в божью матерь! — радостно заорал машинист, совершенно не обращая внимания на порезавшие руки осколки и императорскую особу. Однако тут же одумался и заявил поспокойней: — Получилось, Государь. Получилось!

Станция Дно, все еще вспыхивая за нами ружейными залпами и пулеметным треском, медленно таяла за заснеженными холмами.

Командующий Шестой армией Северного фронта генерал-лейтенант Бонч-Бруевич формально подчинялся Рузскому. Однако то ли личное знакомство с Ниловым сыграло важную роль, то ли генерал-лейтенант вовремя одумался, узнав про наш прорыв со Дна, но орудийными залпами бронепоезд в Юрьеве никто не встречал. Впрочем, пулеметы и броневики предусмотрительно расставили вдоль железнодорожного полотна. Может, просто для безопасности? Совершенно обычно, как на десятках станций перед визитом к Рузскому, на станции Юрьев выстроились встречающие армейские офицеры. Вдоль путей шумели радостные, возбужденные приездом монарха рядовые стрелки и даже местные гражданские обыватели.

Тем не менее встретил нас Бонч-Бруевич достаточно необычно.

— Что происходит, Государь? — без лишнего пиетета обратился он ко мне, едва отдав честь и поздоровавшись. — Я только что получил от Рузского телеграмму. Ознакомитесь?

С этими словами он протянул мне телеграфный листок с краткой вклейкой.

«Бронепоезд Государя Императора немедленно задержать, используя любые средства.

Вероятно, это баловался с аппаратом ротмистр Лавиновский.

— Порвите и в камин, — миролюбиво посоветовал я Бонч-Бруевичу. — Это какой-то сумасшедший до телеграфа дорвался. А генерал Рузский мертв.

— Действительно? — Бонч-Бруевич смотрел на меня изучающе.

Тут, если честно, меня начал бесить этот разговор.

— Труп в вагоне, — произнес я отрывисто. — Изволите осмотреть?

Бонч-Бруевич взглянул на меня удивленно — он тоже знал Царя долгую череду лет, и, очевидно, Николай Второй на его памяти ни с кем так резко не разговаривал. Ну и дьявол со всеми политесами, заключил я! Моему реципиенту, если не ошибаюсь, еще в начале правления дали совсем не подходящее прозвище Кровавый. Однако оправдывать прозвище Николай Второй (вернее, мы с ним вдвоем) начал едва ли час назад.

Странно, но Петру Первому, строившему Петроград на костях и лично рубившему стрельцам головы, дали титул Великий. Ивану Четвертому, жарившему подданных на огромных, специально для того сделанных сковородах, — гордое имя Грозный. Александру Первому, вступившему на престол благодаря убийству отца — Благословенный. Александру Второму, ни за грош продавшему Аляску американцам — Освободитель. Отцу Николая, Александру Третьему — Миротворец. За что же моего венценосца окрестили Кровавым?! Не за то ли, что за двадцать один год его трагического правления казнено преступников и бунтарей вдвое меньше, чем убили чиновников за то же время бомбисты и террористы?

Родись Николай Второй чуть ближе к концу двадцатого века — его почитали бы идеальным монархом. Примерный семьянин, любящий отец, верный муж, невероятно преданный своей стране человек, для которого слово «долг» являлось величайшим из всех понятий. В начале двадцатого века русский царь был самым богатым человеком планеты — но жил очень скромно. Его называли и самым могущественным правителем — ведь ни в одной из великих держав, ни один из государственных лидеров не обладал абсолютной наследственной властью. Даже кайзера Германии ограничивал Сейм, не говоря об английских монархах. И при этом Николай никогда не использовал свою власть для личных потребностей!

Безусловно, Николая Второго нельзя назвать образцом государственного человека, дальновидным политиком и вождем. Безусловно, в том плачевном положении, в котором оказалась страна накануне революционного февраля, была виновата не только германская разведка, изменники-социалисты, заговорщики-генералы или придворная камарилья, но прежде всего — он сам как глава рухнувшего государства, как абсолютный монарх, находящийся на самом «верху», но не сумевший предотвратить взрыв «низов». Однако имя Кровавый последний царь точно не заслужил. А впрочем…