Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»

Когда через час партизаны покидали деревню, у них за спиной полыхало яростное пламя, обращавшее в пепел запертых в самом большом сарае каннибалов. А каждый боец шептал внутренне клятву: умереть или все же выжечь на Руси всех мироедов и людоглотов дотла.

Погруженный в тяжкие раздумья Генрих брел по Садовому кольцу домой. Он на отрез не мог взять в толк, какой конкретно бес (или в терминологии Дона Хуана, враждебный дух) его попутал. Никакого внятного смысла устраивать весь этот переполох, завершившийся неслабыми пиротехническими эффектами, не было. «Хорошо еще, что не придавило балкой, как того чеха», — подумал Генрих. И тут же с предельной ясностью осознал, что за такую везуху придется незамедлительно расплатиться. «Ну, да за мной дело не станет», — констатировал он, неведимкой двигаясь среди взбудораженных очередным терактом прохожих.

Нет, он не дематериализовался. Эта операция была все же не его магического уровня. Он просто, что называется, «отвел глаза» сначала спецназовцам, которые нелепо суетились в развалинах театра, а потом прочим москвичам и гостям столицы. Их взгляды обтекали Генриха, неспособные на нем сфокусироваться. Возникало, правда, у встречных неприятное ощущение, что некая муть мимо них промелькнула, ну да у мути же паспорт не потребуешь.

Лететь у Генриха сил после взрыва не было. Он вообще ощущал дикую потерю энергии. И жрец в связи с этим задавался резонным вопросом: «А смог бы я по воздуху чечена до высотки допереть, даже если бы все нормально прошло?» И утвердительно ответить не брался. Что лишний раз свидетельствовало — атака его была предельно авантюристична, и оправдать ее ничем не получалось. Дело было в том, что резать чеха (в котором Генрих учуял реального, конкретного воина, не то что прежние Майоровы клиенты) прямо на месте смысла не было. Жертвоприношения могли быть эффективны только в столичных высотках советской пары, ну и на пирамиде мавзолея, разумеется.

Поначалу Генрих с упырем-напарником пробовали было совершать ритуалы в гигантских доминах схожего очертания, понастроенных в Москве в лужковские годы. Без толку. Многие литры жертвенной крови пролились абсолютно впустую. Солнце не реагировало. Надо отметить, что брухо Хуан, давая им наставления и напутствия, просто на клочке бумаги нарисовал силуэты подходящих для их работы сооружений. Никаких дополнительных комментариев он не давал. Пришлось действовать методом проб и ошибок. Но, в конце концов, Генрих понял — советские высотки возводились, исходя из выверенных магических пропорций, а новоделы — абы как. Так что теперь он наобум не тыкался.

Дорога была недолгой, и уже через четверть часа жрец-террорист отмыкал ногтем (ключ он, разумеется, второпях не захватил) дверь квартиры на последнем этаже. Как он и ожидал, майор мирно посапывал в гробу. «Что с него взять, с упыря-то», — беззлобно усмехнулся Феликс и принялся готовиться к ритуалу. А он был между тем тяжек и крайне болезнен.

Из специально приобретенного сейфа жрец извлек драгоценную для него шкатулку, вырезанную Хуаном из какого-то священного корня не менее священного индейского древа. Открыв ее, он выбрал самую толстую из игл агавы, в ней хранившихся. Уицилопочтли, беспощадное божество ацтеков, которого он в последние годы главным образом и ублажал, требовал от своих адептов изрядной самоотверженности либо выраженной склонности к мазохизму. Принимал он от них подношения исключительно в виде крови, извлеченной из самых болезненных мест, например, из языка или члена. Так уж повелось с глухих доколумбовых времен.

Можно было, конечно, и уши продырявить. Но, во-первых, этим в данном случае было не отделаться — уж больно серьезным косяком был его беспонтовый полет. А во-вторых, мочки ушей у него были и без того изодраны вдрызг. Язык же ему все-таки мог пригодиться. Короче, Генрих снял штаны и принялся, бормоча заклинания, впадать в транс.

Погружение в него не отняло много времени. И вскоре жрец самозабвенно пронзил свой член. Но вместо волны нестерпимой боли его накрыло длительное виденье. Он парил над городом, ничем не схожим с серой, угрюмой Москвой, да и вообще с любым из виденных им населенных пунктов. Кварталы белоснежных, сияющих под, казалось, незаходящим солнцем домов тянулись к гигантской пирамиде в центре. По прямым и широким улицам мимо голубых прудов двигались смуглые величавые люди. И среди них не было ни одного урода, ни одного даже сколько-нибудь убогого.

В окрестных храмах особо самоотверженные, дабы продемонстрировать богам воинскую свою несгибаемость, строились в шеренги и пронзали в едином порыве с Генрихом свои детородные органы. Сквозь отверстия продевали веревки, которые связывали их в единую цепь посвященных. И он чувствовал, что включен в нее. А с вершины пирамиды между тем низвергался буквально водопад жертвенной крови, в которую все, к ней шествующие, и стремились погрузиться.

Генрих еще глубже вонзил иглу и пронзительно-нечеловеческим голосом запел: «Под небом голубым есть город золотой…»

— Вот ведь пиздабол, прости господи, — не выдержал и возмутился полковник Козлов. Он тоже добрался до дома и сидел в тапочках перед телевизором. Жена укоризненно посмотрела на него, мол, непотребную ругань ребенок может услышать. Но, как всегда, ничего не сказала. Она вообще не разговаривала с мужем с тех пор, как он вернулся на государеву службу, резонно полагая, что в нынешних условиях это было чистым безумием. Однако и не бросала его, непутевого. Отчасти из-за дочери, отчасти потому, что, когда страна катится в пропасть, при мужике все же надежнее.

Козлов ее взгляд понял и тоже, ничего не говоря, выбежал на лестницу покурить. Дом у них был так себе, консьержей не водилось, поэтому стены были исписаны черт-те чем. Но вот надпись «Аллаху акбар» появилась, это уж точно, не далее как вчера и аккурат напротив двери в их холл на четыре квартиры. Но полковник сдержался от бранных слов и неистовых движений. Поднялся выше, открыл окно. Затянулся и медленно выдохнул дым.

Однако как ни пытался отвлечься, все равно продолжал видеть наглую рожу телерепортера, сообщавшего зрителям об очередном беспределе спецслужб, учинивших налет на мирную религиозную общину. В результате варварства и жестокосердия чекистов, по его словам, и сгорел театр «Современник» — некогда мекка московской либеральной интеллигенции. На этой фразе полковник и вспылил.

Дальше, Козлов в этом не сомневался, наверняка в кадре возник сука-депутат, который призвал безотлагательно довести реформу кровавых органов госбезопасности до логического конца, ликвидировав их как наследие страшного прошлого вовсе.